Лиотар Ж.-Ф. За подписью Мальро / Пер. с фр. А.В. Шестакова. — СПб.: Владимир Даль, 2015. — 479 с.

Жизнь Мальро вполне подошла бы на несколько человек, со вполне законченными биографиями: это и биография парижского интеллектуала, редактора, журналиста, коллекционера и консультанта (с несколько сомнительной репутацией), и одна из многих, порожденных временем, жизней «искателя приключений» — радикала и авантюриста, не столько «левака», сколько того, кого манит желание испытать себя на глазах других — взгляд здесь обязателен, жизнь проживается для того, чтобы быть описанной, по возможности самим собой — и рядом других, которые придают объем своему голосу, в том числе споря и противореча ему. Впрочем, две первых биографии легко пересекаются — когда он отправляется в Кохинхину, то движет им и страсть к обогащению, детская мечта найти сокровища, и любовь к экзотике, и затем — стремление опекать «братьев наших меньших», бороться против колониальных несправедливостей, после того, как они коснутся его самого, едва не отправив на несколько лет в тюрьму (впрочем, здесь уже вопрос о самом смысле слова «несправедливость» и возможности применить его в том контексте — ведь Мальро сознательно шел на разграбление древностей, другое дело, что так поступали многие, его же арестовали и судили как «чужака», парижского юнца, который одним лишь напором решил взять львиную долю в давно налаженном местном бизнесе).

Он сражается в Испании — командуя эскадрильей, не умея летать, нанимая авантюристов и романтиков, тратя деньги так, что многие считают: с точки зрения республики было бы куда полезнее, если бы этой эскадрильи никогда не существовало. Впрочем, с деньгами у него всегда были сложные отношения — или, точнее, сложными они были на взгляд окружающего его, обустроенного буржуазного мира, из которого он вышел, чтобы никогда туда не возвращаться (мира матерей, но не отцов — о первом он никогда и не говорил, в его рассказах есть вереница мужчин «Мальро», но нет женщин) — он расточал, спуская состояние за состоянием: первую гонкуровскую премию он пропил в тот же день в кабачке, угощая всех посетителей шампанским, а став министром при де Голле — обитал в уступленном ему из уважения, не по рангу, версальском павильоне. Как выходец из мелкой буржуазии, он любил знаки роскоши — и в то же время относился к ним легко, как человек другого времени: он ценил избыточное и легко переносил нехватку, пробираясь по джунглям или летая над Йеменом и Эфиопией, разыскивая обиталище царицы Савской — он был избавлен от любви к комфорту, неизвестной и Людовику XIV.

Он министр — но министр самого незначительного из министерств, иногда подолгу не появляющийся в нем, занятый своими делами; он — верный оруженосец де Голля (о нем с долей шутки говорили, что де Голль был единственной женщиной, которую он любил — действительно, его отношение к генералу куда ближе к тому, что описывают под именем романтической и верной любви, чем его отношения с женщинами, каждую из которых он начинал в определенный момент ненавидеть, мастер в искусстве одной репликой нанести удар побольнее) — и он же никогда не входил в голлистские партии, как, кстати, не входил и в коммунистические объединения — выступая от их имени. Это вообще свойственная Мальро позиция — говорить от имени того, к чему не только не принадлежишь формально, но и принадлежности к чему стремишься избегать: это не «захват непринадлежащего», а отказ «принадлежать» — «говорить от имени» не по формальному удостоверению, а потому, что те, от имени кого говоришь, в данный момент признают сказанное принадлежащим им.

Лиотар пишет о Мальро после 1940 г.: «[…] перемена озадачивала. От Мальро ждали другого. Казалось, он будет все так же скакать одиноким рыцарем по гребню революции и, трубя в свой олифан, призывать угнетенных к освобождению. Но теперь он не видел себя в роли левого интеллектуала. Вместо него эту роль будет, как известно, исполнять Сартр — совершая просчет за просчетом. Мальро хорошо понимал причину этих недоразумений: время открытой борьбы прошло. Зло и Добро стали неразделимы. Неужели он смирился с тем, что стыд и оскорбление остались не отмщенными? Вовсе нет, но теперь у несправедливости не было определенного имени, она взяла себе все имена сразу. Он понимал, что народ, человек никогда не унижены, пока в них — до чего бы ни были они доведены — сохраняется неприкосновенным достоинство, это достояние стойкости не в меньшей степени, чем завоевание бунта» (стр. 355 — 356). Сартр и Мальро как будто меняются ролями — аполитичный становится леваком и активистом, левак, то троцкист, то коммунистический «попутчик», то просто «крайний», тот, кто на стороне угнетенных — и всегда в бою, использующий слова как действие и действующий, чтобы найти новые слова — становится достопочтенным господином.

Лиотар не пишет «биографию Мальро» в привычном смысле — одни из них, вполне традиционные, уже написаны, другие будут, вне всякого сомнения, писаться еще и еще, благо архив поставляет все новые сведения, а каждое новое десятилетие меняет оценки предыдущего — биография же должна быть «современна», т.е. говорить нам о том, что интересует нас в персонаже сейчас. Лиотар же по собственному определению пишет «гипобиографию»: о том, что «под» биографией — определяет ее. Есть цепочка слов, жестов, поступков Мальро — и есть узнаваемая под всеми ними «подпись Мальро», его след, о котором гипобиграф пишет на последней странице:

«Кошки подписываются когтями, не зря подпись иногда называют грифом [1], но есть у них и иной росчерк — под неопределенностью пространства и времени: они любят прохаживаться туда-сюда, то довольные, то сердитые, выписывая причудливые петли и замирая на невидимых нам порогах, чтобы вдохнуть “запредельного при себе”. Запредельного изнутри, того, что урчит, мурлычет у них в горле. Словом, они — животные, легкие, как птицы, обреченные на скорую смерть и знающие, как быть. Ручные, они охотно делят тепло, пищу и постель с нами и со своими собратьями по красоте и нищете. И в то же время они всегда не вполне здесь — непокорные, шальные. Свои внезапные замешательства они превращают в стиль. Они теряются. Они пропадают и появляются. Эллипсис — их конек. И имя этой жизни на пороке, приоткрытой двери, вопрошанию — лимб» (стр. 466).

Мальро ускользает от всякого определения — потому путь, избранный Лиотаром, ближайший — не определять, а наблюдать, смотреть «за», «под», не в «тайное», «скрытое» — в конце концов у Мальро мало что было скрывать, а все потаенное подробно описала первая жена в четырех томах своих (отредактированных) дневников — в ускользающее, от той самой «кошачьей» натуры Мальро. Брижитт Фриан, пресс-аташе Мальро, вспоминала: «он готов был писать кругами, когда на лист бумаги, лежащий перед ним, усаживалась одна из его кошек», а вместо подписи он нередко рисовал — иногда одним движением пера — кошку, пририсовывая ей затем, по настроению, галстук. Мы стремимся упорядочить мир — и мир упорядочивает нас, включая в ячейки профессий, статусов, званий. Мальро если чем и занимался, то постоянным ускользанием от этого упорядочивания — партизан и трикстер: друг сталинских ортодоксов, приятельствующий с Троцким и пьющий за него в Москве, на Первом съезде советских писателей, антикоммунист в январе 1945 г., когда и те, кто ранее сторонился коммунистов, стали их симпатизантами. Но политика — не более чем развлечение, в ней нет возможности победить, есть лишь возможность не проиграть совсем — развлечение от того, что нельзя теперь относиться к ней излишне серьезно, ведь в новом мире от нас мало что зависит — и безразлично, кто именно эти «мы», точнее — от нас совершенно не зависит результат, делать ставку на него — безрассудно, а значимо лишь наше действие: это не выбор на все времена, но это то положение, в котором мы находимся — и отрицать его как раз и будет стремлением сбежать от ответственности. Если угодно, то это принцип искусства — той специфической реальности, что возникла совсем недавно, разделив мир на «реальное» и «ирреальное» и туга, в область «не-настоящего» отнеся нечто, к чему надлежит отнестись как к «незаинтересованному наслаждению». Увлеченный читатель Шпенглера и Кайзерлинга, Мальро считал, что Шпенглер ошибался — ровно в одном, в том, что «Запад» как раз способен понимать другие культуры, потому что сам не имеет смысла — у него больше нет ответа на вопрос, «для чего живет человек», и потому он обрел способность понимать множество даваемых до того ответов. У него больше нет ответа — точнее, любой ответ сам по себе уже ничего не способен изменить, менять может лишь каждый раз новый способ задавать вопросы. Как великие мастера в старости — которые все больше занимают стареющего Мальро: «Они изобрели свой язык, потом научились на нем говорить, и вот им кажется, что они могут выразить все. Тогда этот язык порой перестает их удовлетворять». Трудность не в том, чтобы «выразить все» — крестьянин нередко умеет сделать лучше интеллектуала — а в том, чтобы «всё» оказалось лишь частью. Впрочем, нередко ценой того, что часть прежнего исчезает — попадая в слепое пятно.

Мальро ускользающ — он политик, не одержимый похотью власти; он пишет книги об искусстве — но на упреки искусствоведов отвечает, что не занимается ни историей искусства, ни чем-либо подобным, собирая свой «воображаемый музей»: собрание, которое постоянно пересматривается, так как каждое новое произведение перемешивает всю экспозицию; он писатель — да, разумеется, он написал несколько романов, получил Гонкуровскую премию, Камю говорил (и это было больше, чем любезность), что Нобелевскую он получил вместо Мальро, но при этом писание для него всегда было средством, инструментом, то есть тем, что надлежит преодолеть, что мешает — отсюда его стиль, созданный в обход стилистических проблем — захлебывающийся, пунктирный, спешащий сказать, зафиксировать мысль, пусть смутную, пока она еще не потерялась (потому что нет уверенности, что ее удастся найти вновь — здесь нет безграничного доверия логике, мысль не противостоит образу, она творится — и от того не имеет никаких гарантий возврата, нет «умного места», где ее можно было бы найти в неизменности). Он достаточно равнодушен даже к славе — быть может от того, что получил ее совсем молодым и никогда не терял, от того же, вероятно, он не боялся рисковать, совершать непопулярные поступки — а любви публики он никогда не домогался, довольствуясь «Фортуной» (стр. 435).

Для себя он еще юнцом — но уже имея за плечами и несколько книг, и опыт редакторства, и судебный процесс в колонии (он жил быстро, хоть и умер старым) — сформулировал определение, которое его устраивало — и которое он нашел в книгах о Китае:

«Я не буду писателем, любитель превосходит творца. Китайцы, чтившие выше садовника того, кто способен оценить сад, это понимали. Человек, знающий, как следует наслаждаться жизнью и творениями других людей, — вот высший художник» (стр. 44).

Он выбрал для себя путь дилетанта — человека, «преданного какому-либо искусству из удовольствия». Имея все основания полагать, что профессия — удел неудачников, тех, кому не остается другого выбора, кроме как поместить себя в назначенную рамку или же быть человеком в несколько часов «свободного времени».

[1] фр. griffe — «коготь».