«God of all, I travel seeking knowledge
You scattered it like ashes on the air
At the dawn your children call for answers
Forsaken in a wilderness to roam
The god of war paraded like a saviour
The god of love in exile can’t return
The line, the line is broken
The path behind has vanished in the sand
To fires that burn on the horizon
To eternity, to fate, until the end»

_{© VNV Nation «God of All»}

Несмотря на название, это эссе почти не является полемикой с Бертраном Расселом и его богоборческим текстом. Но оговорю сразу, что пресловутый труд Рассела мне кажется однобоким, а его «История западной философии» вызывает впечатление, что её писали по идеалам марксизма, а самого Рассела всё детство били Библией по голове злобные иезуиты. Как о специалисте в своей области я о нём ничего особенного не знаю, кроме истории о чайнике. Допустим, что он был добрейшим человеком и отличным логиком, но как историк философии он кажется сомнительным.

Вопрос отношения к религии и её вариациям был и остаётся для большинства людей крайне щекотливым. Совершенно нормальная ситуация, потому что мировоззрение, в отличие от секса, — нечто очень личное. Это способ, которым субъект пытается структурировать себя; нити картины мира тянутся в неведомое нутро человека, а люди традиционно дорожат своим нутром. Поэтому мировоззрение другого человека имеет мало общего с тем, что указано на странице его профиля; и совсем немного, а тем более что-то правдивое, можно выяснить, прямо спросив о предмете веры. Исключение составляют религиозный фундаментализм и исчезающе редкие случаи столь проработанного мировоззрения, что им уже жаждут или не стесняются поделиться. Впрочем, даже правда о собственном мировоззрении не дана в чистом виде, и чтобы узнать её, требуются время и усилия. Хотя для всего стоящего требуются время и усилия.

По умолчанию смертные перенимают мифологию своего авторитетного окружения и пытаются существовать более-менее в соответствии с ней. Иногда соответствовать получается удачно, и человек может прожить так хоть всю жизнь без особых проблем. Но иногда, если схема оказывается неподходящей, то соответствовать не получается, и тогда возникают недовольство собой и негодование окружения. Такой исход может обернуться большими бедами, если субъект не поймёт, что происходит. Кроме того, изначальная трансляция бывает достаточно слабой, и тогда никакого чёткого мировоззрения не формируется вовсе. Изначальная слабость мировоззрения открывает обширные возможности для собственного выбора или мифотворчества, но до этого момента смертному приходится крайне туго. Ведь тогда субъект интроецирует всё, с чем встречается, и не способен достаточно успешно совладать ни с внешними, ни с внутренними силами, которые делают с ним, что хотят.

Но людей чаще всего мало волнует, во что они верят. То, что они заявляют по этому поводу, оказывается либо идеальными, либо вовсе случайными конструкциями, которые не имеют ничего общего ни с их повседневными мыслями и поступками, ни с общим устройством субъекта. Они могут уверять, что вопрос мировоззрения или, упаси Господи, веры, их в принципе не касается; хотя с тем же успехом они могли бы заявить, что их не волнует политическая ситуация в их стране или состав вдыхаемого газа. Верования, о которых не знаешь и которые не выбирал, продолжат детерминировать судьбу без ведома обладателя, и не всегда в лучшую сторону.

Мировоззрение субъекта кажется ему чем-то само собой разумеющимся или слишком сложным, чтоб в этом можно было разобраться. И правда, выяснить этот вопрос за обеденный перерыв не получится. Но я не призываю всех окунуться в рефлексию, хотя она ещё никому не вредила. Однако это критически важное понимание себя, слишком существенное, чтобы им пренебрегать. Более того, это одна из немногих проблем, решение которых доступно в домашних условиях.

Покуда же вопрос верований не становится значимым, мы получаем православных, которые, невзирая на усилия Лютера, так и не ознакомились с Библией и не знают, чем отличается их конфессия от прочих; получаем язычников с мешаниной идей о мире, которым нравится бунтарская оригинальность происходящего вкупе с правом наряжаться и гулять по лесам и полям (оргии, к сожалению, не так уж распространены); получаем агностиков, пребывающих в вечном недоумении и с подозрительным упорством отвергающих любые возможности понять, что здесь происходит; а также атеистов, сражающихся в худшем случае с собственными фантазмами, а в лучшем — с другими носителями фантазмов, но фантазмов ещё более диких и дремучих.

Религия людей нашего времени волнует не слишком часто и не слишком сильно, разве что в негативном смысле. Во всяком случае, в моём окружении интересующихся религиозными вопросами субъектов наберётся исчезающе мало. Само слово «религия» за предшествующий век деконструкции пострадало особенно сильно, едва ли не сильнее, чем «искусство». Никто не желает связываться с обломками, отсылающими разве что к скандалам, актам насилия и фантастической глупости самых заметных представителей. Если же до самоопределения в вопросе веры дело всё же доходит, то первым, чему отказывают даже в возможности рассмотрения, становится если не христианство в целом, то уж точно наше местячковое, так называемое ортодоксальное христианство. В почёте православие преимущественно у специфической категории людей, которые едва ли будут читать этот текст.

Основная часть соискателей отбрасывает подальше от себя то, что представляется либо кровавым деспотом, либо шутом-инвалидом. Привлекает же их то, что находится поодаль, будь то расстояние пространственное или временное. Истина должна быть либо далекой экзотикой, либо забытой древностью, которую чудесным образом забросило к нам на берег. Страждущие переключаются в основном на восточные учения или, реже, на менее популярные европейские течения мысли: оккультизм, эзотерику и доживающий своё нью-эйдж.

Что же до более распространённых в наши дни не-религиозных идеологий, то за это всё ещё отвечают субкультуры, особенно на ранних этапах. Это относительно локальные культы, которые неизбежно предполагают некую картину мира и систему отношений в своей основе. В противном случае они бы распадались сразу после появления, что тоже порой происходит. И чем больше смысловой наполненности в общественном движении, тем дольше оно сможет существовать, и это очень легко проследить самостоятельно.

Понятно, что это лишь эрзац-мировоззрения, пробные версии полноценных и развёрнутых мифологических, а если мы говорим о светском жанре, то философских систем, которыми они в принципе могут стать. Но свою роль они выполняют в основном успешно: с их помощью субъект уже может понять, что ему ближе, стоит ли двигаться дальше или развивать свои воззрения прямо здесь. Развитие воззрений, замечу, это процесс бесконечный; так что если вам кажется, что вы уже всё поняли, то либо вы заблуждаетесь, либо вам следует немного подождать, пока мысль продолжит свой путь.  

Однако выбор осуществляется зачастую в зависимости от того, кому какая субкультура покажется ближе по совершенно случайным признакам; порой это просто то, что оказывается под рукой. Будь то веганы, настойчивые в прозелитизме, как свидетели Иеговы; не-мёртвые панки, чья субкультура действительно больше похожа на живого мертвеца; самозваные шаманы-алхимики; виртуальные поклонники великой матери и рогатого бога; вечно бурчащие нигилисты; предпоследние битники; знатоки вед среднего возраста; гностические низвергатели мирового порядка; «впишите ваш вариант».

Безудержная пестрота вариантов выбора часто скверно сказывается на субъекте. Не близкий по умолчанию к чему-то в отдельности, он впадает в ступор от одного факта того, что выбор столь велик. К тому же для постороннего наблюдателя все эти культурные течения акцентированы на выразительной составляющей, а не на смысловой наполненности. А если все варианты предстают как взаимозаменяемые, а истины не существует, то можно предположить, что всё это попросту чушь (спойлер: многое действительно ею является). Пришедшие к подобному выводу субъекты если не откладывают решение, то становятся сами себе современными философами.

Что же до меня, то продолжительную часть свой жизни я не верил ни во что эдакое, во всяком случае системно и с пониманием дела. Так что эта область моей жизни сосуществовала со мной отдельно от меня; иногда наши пути неожиданно пересекались, что крайне озадачивало. Прежде всего, мне всегда была близка обрядово-эстетическая сторона христианства. Это не очень лестно обо мне говорит, но что поделать. Хотя на православных службах я бывал только мимоходом и совершенно ими не проникся, а до сравнительно позднего возраста не был на католической мессе, но заочно во всём этом было что-то привлекательное. В основном именно в католическом ключе. Меня завораживало распятие, хотя и смущал (и не случайно, как выяснилось позже) висящий на нём персонаж; что-то во мне задевали упоминания христианства в произведениях, в особенности столь колоритно обставленные кинематографом ритуалы экзорцизма. Отзывалась во мне и строгая истинность кафедральных соборов. Будоражили Достоевский и Де Шарден, а тот же Ницше хотя и казался в чём-то правым, но скорее раздражал своими назойливыми потоками желчи, которые никогда не попадали в цель. Точно так же мне всегда были ближе мысли Ясперса, Кьеркегора и Хайдеггера, чем Сартра и Камю, хотя последние действительно написали замечательные вещи. Позитивизм, а тем паче материализм всегда воспринимались как идеологии в лучшем случае смехотворно наивные, а в худшем — как угрожающе безапелляционные.

К более подробному рассмотрению христианства вернёмся позже. Тем временем у меня с детства  были довольно яркие фантазии на тему анимизма и политеизма. Возможно, это нечто касающееся именно меня, или детям в принципе близки идеи о множестве могущественных божественных фигур и об анимизме в самом хрестоматийном смысле, как это даже у диких племён давно не встречается. Не стану вдаваться здесь в подробности, но переживания эти выстраивались в примитивную систему, были искренними в смысле достоверности происходящего, но при этом не галлюцинаторными. Сильно позже наполнение этих фантазий было подкреплено встречей с викканством и тому подобным, после чего юнгианские тексты придали им весомость. Впрочем, то же знакомство с юнгианством впоследствии если не рассеяло эти фантазии, то заметно снизило их значимость.

Что-то напрягало меня во всей этой языческой суете с персонажами, которые бесконечно дробятся, заполняя собой мир. Особенно же неприязнь проявилась при встрече с так называемой архетипической психологией. Среди юнгианских авторов вообще распространены разного рода одержимости, и я не уверен, что это так уж хорошо. При всей правомочности теории, есть нечто решительно неправильное в преклонении перед сонмом великих и малых духов, которыми авторы заселили коллективное бессознательное. Это аналогично поклонению компьютеру, водопроводу, физическому закону, селезёнке или воздушным потокам за то, что они так прекрасно устроены и так ладно функционируют. Это одновременно и абсурдно, и как-то мелко. Более того, у меня нет сомнений, что человечество не напрасно отошло от своих примитивных в негативном смысле верований. Даже если в них есть нечто важное (а скорее всего таки есть), то это не повод пытаться вновь их практиковать. Так и до жертвоприношений дойти недолго. Духи, если мы допустим, что они существуют, — это эгоистичные, узконаправленные в своих целях чудовища, бесчеловечные и опасные; это явно не те силы, которым следует служить, хотя и стоит эти интересы учитывать. Но лучше гнать подальше от себя то, от чего бед больше, чем пользы, — пусть своими делами занимаются.

Параллельно с юнгианством я вполне естественным образом познакомился с магическими практиками традиционных сообществ и их современными воплощениями. Это и правда естественно, потому что часто ими увлекаются одни и те же люди. Вероятно, потому что только здесь практики и теоретики колдунства могут найти хоть какое-то обоснование своим безобразиям. Магия всегда казалась мне теоретически притягательной, но довольно-таки убогой в реальности. Конечно, приятно пофантазировать о том, что помимо повседневных законов взаимодействия существуют какие-то иные; что мир окутан невидимыми силами, управление которыми подвластно человеку, и всё в этом роде. Но на самом деле вся эта тематика никоим образом не касается окружающей действительности. Это касается реальности психической и отнюдь не самым предсказуемым образом. Соответственно, в творчестве так называемых колдунов можно обнаружить ценные находки. Но как практика, это лишь ещё одна форма взаимодействия с собой, не лучше прочих, а может быть, и хуже. Хуже потому, что заклинатели-то чаще всего направляют помыслы не на внутренний, а на внешний результат. В магии оказывается слишком много магического мышления: грёз младенца, всё ещё ожидающего, что его Желание и могущественная Воля сами по себе способны влиять на материальную реальность. Но магия — это об Ином мире. Поэтому её повседневные воплощения, все эти мистические колдуны с их ритуалами и одеяниями в своей серьёзности выглядят так же жалко, как косплееры в дурных костюмах. Идея понятна, а может даже хороша, но воплощение никуда не годится. Некоторые явления плохо выдерживают проникновение в полотно обыденной реальности. Это повод задуматься о том, что место им не здесь; так же, как и духам, которых эти практики должны заклинать. Но вдруг я просто не участвовал в действительно крутом ритуале, как знать.

Языческие практики даже не противоречат монотеизму, к которому я склоняюсь, если понимать это как различные уровни организации космоса. Язычество — это принципы устройства мифологии, преимущественно функциональность, просто менее очевидная, чем функциональность тела или городской инфраструктуры. Так становится понятно японское сочетание синтоизма с буддизмом или православием. Одно не исключает другого, но меня больше волнует Бог, а не божества. Монотеисты и язычники могут высказаться иначе, но у них друг к другу претензии скорее исторические, чем идеологические. Упоминание о преследовании колдовства (если речь там о нём) в Библии — это единственная фраза, причём в Ветхом Завете, и с равным успехом там могло быть написано «не оставляй протестанта в живых», покуда речь идёт о противостоянии общественных устройств, а не о каком-то космическом противостоянии священников и колдунов. Напомню, что в день рождения Христа дары ему принесли именно маги (хотя это могли быть зороастрийцы). Всему есть место, главное чтобы все понимали, к чему они обращаются и на что могут рассчитывать. Да, кстати, я всё ещё настаиваю на том, что все божества и духи — это явления психической реальности. И меня продолжают удивлять мнения, что это умаляет их статус. Но люди в принципе склонны к пренебрежительному отношению к этой части действительности.

Однако замечу, что в упомянутой функциональности язычества и магии всегда продолжает просвечивать жертвенный принцип в духе Жирара, что вызывает подозрения. Если по сути своей язычество неизбежно связано с коллективным жертвоприношением и учредительным насилием, то попытка встроить их в монотеистическую картину мира — это полумера. Эту полумеру мы можем встретить везде, где одни ритуалы наложились на другие и были инкорпорированы как будто монотеистической культурой: во внезапном праздновании Масленицы; в старике с подарками, непонятно как связанным с рождением Христа; в неуместных яйцах Пасхи. Язычество не было преодолено, а значит, и жертвенный принцип остался фатальной Ложью в сердце культурного порядка.  

Наконец, на волне интереса к мифологии, я заинтересовался сатанизмом. Ведь он настойчиво претендовал на то, чтобы быть альтернативой популярным мифологиям, а тем более противопоставлялся самым отталкивающим проявлениям христианства. И некоторые мои тексты, особенно последние, позволяют заподозрить меня в пристрастиях к повелителю нашему Сатане и любовнице его Лилит (или наоборот, если угодно). Репутация что у одного, что у другой хуже некуда. И вообще всё это отдаёт подростковым душком. Не имею ничего против духа молодости, но сразу со всей ответственностью сообщаю, что сатанистом в общепринятом смысле я не являюсь. Зло есть зло, ложь есть ложь.

Моё знакомство с темой началось с чтения Ла-Вея, и я был, мягко говоря, разочарован. Потому что нельзя называть библией книгу о религии без трансценденции, о ритуалах без веры. Это безусловно интересно как феномен. Это очень современно, возможно даже слишком в том смысле, как современными изобретениями являются соблюдение буквы Священного Закона без малейшего понимания его духа и тотальная материализация всех аспектов религии. Это как верить в то, что после смерти верующий буквально попадает в рай к гуриям, или верить в чудесную силу докторской колбасы. Сатанизм Ла-Вея — это то же самое, что и любой фундаментализм, как его отлично описала Карен Армстронг. Вдобавок, сами по себе составляющие этой идеологии кажутся то чрезмерно эгоцентричными, полными насилия и презрения к окружающим (мне отвратителен социальный дарвинизм), то настолько умеренными, что непонятно, чем это отличается от мировоззрения любого среднего светского европейца.

С другой стороны, существует кроулианство, также построенное на культе одной личности. Но оно хотя бы отсылает субъекта к чему-то запредельному, пусть и выглядит по современным меркам несколько гротескно. Словно Кроули намеренно стремился оставить идеальное воплощение магического культа тёмных сил, которое бы ещё полвека питало коллективную фантазию. Опять же, это знаменательно как феномен, но особой смыслообразующей наполненности я здесь не нахожу. Бафомет только рядом проходил, есть немного упоминаний Плеромы, но ничего нового к этому Кроули вроде не добавил. Всё та же старая добрая магия, которую Великий Магистр вручил широким массам. И на том спасибо.

В остальном поклонение Великому Врагу крайне фрагментировано. Чаще всего сатанизм в его многочисленных вариациях — это всё то же викканство с Рогатым Богом на первом плане и ритуальными практиками. Подобные учения столь сильно завязаны на противопоставлении христианству, что без него наверняка не могли бы существовать. Глубоко вторичный продукт мифотворчества. Бывают, конечно, и те, кто искренне считают себя ставленниками Зла, Врагами Человечества и совершают соответствующие действия, не ограничиваясь идеологической полемикой в Мировой Паутине, но это уже психопаты.

Порой же за гордым именем ставленника Люцифера скрываются замечательные люди, ценящие идеалы свободы, добра и милосердия. Именно в образе Утренней Звезды они видят высшее воплощение своих христианских в общем-то идеалов. Почему эти товарищи не примут крещение и не найдут здесь себе товарищей по вере? Потому что им необходимо быть в оппозиции истеблишменту, а в наши дни Люцифер с демонами ближе к всевозможным социальным меньшинствам, чем был Христос с апостолами до самого Императора Константина. У них есть причины видеть в христианстве оплот Зла, и, соответственно, лишь в том, что христианство называет Злом, они находят себе пристанище. Заявления тех, кто вроде бы искренне верует в Люцифера, Лилит и в подобных сущностей, могли бы исходить из уст ранних христиан. Им надоела тирания власти Рима, безбожие духовенства и торгашество в храмах; они видят, что мир находится во власти Зла и ищут того, кто вывел бы их к освобождению и свету. И уж лучше им окажется неоднозначный Люцифер, чем очередной харизматичный лидер. Благо Люцифер располагает сейчас всеми необходимыми атрибутами или даже располагал ими с самого начала. Понятно, что современная ситуация радикально отличается от той, что была пару тысяч лет назад. Но расположение фигур в постановке остаётся примерно тем же. Мы просто переставляем таблички с именами и так можем быть христианами, не называясь таковыми, чтобы избежать любой связи с этой богопротивной организацией. Этот подход мне понятен и близок. Более того, я сам активно его практикую. Является ли это самообманом? Не вполне, особенно если дело идёт дальше переставления имён, хотя и это уже куда большее мифотворчество, чем просто называть себя верующим. Со временем вещам необходимо давать новые имена, когда к прежним прилипает слишком много посторонних отсылок, под грудой которых уже не различить означаемого.

Наконец, весьма глубокий отпечаток на мне оставил гностицизм. Как и Августину, мне было не чуждо манихейство, хотя, в отличие от него, я и не вырос в этой среде. Не зря гностицизм был и до сих остаётся самой популярной мифологической структурой, стоящей за большинством современных верований. Это убедительно демонстрирует Эрик Дэвис в «Техногнозисе». Современность в принципе гностична, и уж особенно это касается контркультурных движений, сражающихся против Властителя Мира и его слуг в борьбе за Просветление и Восхождение. К таковым можно отнести не только эзотериков и оккультистов наших дней, но и революционные идеологии, и, что иронично, тех же атеистов. Последние стремятся разорвать паутину религиозной лжи, которая опутала человечество, и, благодаря Знанию, возвестить о наступлении Нового Эона света, добра и благоденствия; для них даже Знание становится самоценностью, поскольку наделено освобождающим и спасающим воздействием на «спящих» или «одурманенных» индивидов.

Я же нашёл нечто очень верное в мрачной космологии, где не такой уж хороший мир находится во власти не такого уж хорошего управителя. Истинный Бог при этом остаётся где-то далеко, по ту сторону разворачивающегося здесь копошения. О Нём мало что можно сказать, если можно вообще, кроме того, что Он Есть, но и это условно. Скорее даже не Он, а Оно. Ближе всего мне была и остаётся самая простая модель с Плеромой, Демиургом, архонтами и посланниками истины, а может, и лишь одним посланником. Ситуация безрадостна, но надежда есть, а спасение в руках самих смертных, невольных участников упорядоченного безумия вселенских масштабов. В дальнейшем я откорректировал исходную модель мироустройства, и многое здесь всё ещё нуждается в прояснении, но суть продолжает оставаться близкой к основе, будь то гностики начала нашей эры или их средневековые преемники.

Как только гностическая космология начинает чрезмерно нагружаться персонажами, слоями реальности, числом преград и стражей, и уж тем более накладываться на окружающую реальность, то стройная схема превращается в шизофренический, а то и паранойяльный бред. И вот уже всевидящее око Демиурга следит за всеми нами через каждую камеру наблюдения и мизерное смотровое окошко в корпусе ноутбука; архонты управляют всем, что происходит в мире и не дают спокойно жить тем избранным, кто стремится к пробуждению;  Кровожадный Тиран лично высасывает жизненные силы людей через бесчисленное множество эфемерных щупалец.

Особенно стоит отметить, что если язычество в принципе может быть включено в христианское мировоззрение, то гностицизм как был сильно связан с христианством, когда последнее зарождалось, так и впоследствии строился на его основе. Христианство несло в себе гностицизм с тридцать третьего года нашей эры, и даже распавшись, продолжает рассеивать его споры.

Вернёмся к многострадальному христианству. Ни один из перечисленных вариантов не может похвастаться одновременно такой доступностью, лёгкостью вхождения, распространённостью, числом священных мест и тысячелетней разнообразной проработанностью учения. И нет, язычество ни в одном из его видов таковым не является. Сколько бы оно ни «возрождалось», каждый раз это будет новое учение, которое создаётся заново на наших глазах и не имеет отношения ни к чему, кроме фантазии создателей, что в общем-то и неплохо.

Тяжело винить тех, кто отверг христианство в принципе, и у кого где-то загорается красная лампочка при его упоминании. Потому что самое близкое к нам, то есть официальное православие (а ничто другое без дополнительной подготовки общественности не известно) как будто старается выглядеть максимально непрезентабельно. Возможно, кстати, что я в принципе склонен выбирать проигрывающую сторону, раз уж я выбрал для себя также психоанализ, уже как только можно оплёванный со всех сторон.

Православие кажется вопиюще устаревшим. Причём не древним, что в вопросе религии могло быть преимуществом, а именно законсервировавшимся в каком-то несусветно далёком и чуждом любому здравомыслящему человеку времени. Как если бы некий допотопный монстр сдох и теперь фантастически долго разлагается, выделяя миазмы ладана и трупные вздутия золотых куполов. Эта церковь кажется самой декадентской из существующих, но это даже не декадентство отечественного символизма с абсентом и кокаином, а упадок русской деревни с водкой и навозом. В смерти здесь слишком много жизни, а в жизни слишком много умирания. Это нежить, упырь с местного кладбища, куда так и не добрался изгоняющий бесов Иисус.

Но это всё моё видение. Что касается больше общепринятых представлений, то куда сильнее отношение подрывается с двух сторон: официальными представителями церкви и её последователями. Те и другие активно транслируют своё агрессивное отношение ко всему человеческому, что усугубляется вопиющим лицемерием и скудоумием отдельных священников. Так складывается образ церкви, озабоченной лишь обогащением за счёт тех, кто ещё не сообразил, в чём подвох, и укреплением политической власти, которая непонятно зачем ей нужна. Во всём этом слишком много социального, слишком много Царства Дьявола и слишком мало собственно веры.

Отдельного внимания стоит то, с чем впервые сталкиваются юные субъекты в церкви. С измождающими и скучнейшими церемониями; с мрачным, гнетущим и жутким внутренним убранством храмов; с одержимыми безумцами, целующими иконы и ненавидящими чужаков. Список легко можно продолжить. И я не хочу сказать, что в этой среде нет замечательных священников и прихожан, но слишком часто тяжело понять, что их там удерживает.

Но допустим, что это только у нас такая неудачная ветвь укоренилась, есть же ещё всё остальное христианство, о которым мы знаем не слишком много, что даёт меньше поводов для предубеждений. Но прежде, чем заинтересованное лицо доберётся до катехизиса, оно столкнётся с многочисленной и порой вполне обоснованной яростной критикой всего института христианства и религии как таковой. В наш славный век деконструкции набралось уже столь великое число авторов от Вольтера и Ницше до Докинза, что тезисы воинствующего атеизма стали более доступными и распространёнными, чем современные церковные догматы. Пусть эти авторы сражаются с частными (и часто давно ушедшими) воплощениями идеи, личными демонами и произвольными ментальными конструктами, а не с религией как таковой. Но осадок-то всё равно остаётся, и урон уже нанесён. Наивному смертному придётся приложить нетривиальные усилия, чтобы, уклоняясь одновременно от нападок с одной стороны и безумцев с другой, выяснить, что же там скрывается. Не у многих найдётся желание прикладывать такие усилия.

Уже как нечто само собой очевидное принято считать, что религии в массе своей, и уж точно христианство, жаждут держать смертных в рабстве; паразитируют на заблуждениях и чувстве вины субъекта и развивают их как могут; укрепляют свою власть страхом перед смертью; а также даруют смертным успокоительную возможность избежать жизненных выборов через инфантильное преклонение перед Большим-и-Могущественным Отцом. Не последнюю роль в этом сыграл и уже упоминаемый товарищ Рассел с Фрейдом, Жижеком и великим множеством других преимущественно неглупых людей и видных борцов с плохой церковью. Может быть, ситуация так и обстояла в каком-нибудь средневековом католицизме, запугивающем паству адскими муками. Но едва ли многие имеют представление об актуальной ситуации, кроме собственно верующих прихожан. И мы продолжаем судить лишь по тому, что достигает внимания общественности — по эксцессам, вполне возможно не имеющим вообще ничего общего с повседневным взаимодействием церкви со служителями культа.

Христианской церкви действительно можно приписать более чем достаточное число случаев сотворённых и всё ещё творимых от её имени мерзостей. Хотя припоминать средневековые прегрешения папства и духовенства — это уже перебор. Очевидно, повторять прежние чудовищные отклонения не стоит, но и учение здесь ни при чём. Это банально, но религия — это не церковь, которая может всецело противоречить той идее, которая за ней стоит. Ведь не так уж тяжело представить атеистов, организующих крестовые походы, или экзистенциалистов, сжигающих буддистов на кострах Европы несколько веков назад. Не знаю, почему буддистов, но почему бы и нет. Хотя это отчасти лукавство, ведь тот же атеизм или экзистенциализм появляются именно как следствие распада религии и верный признак кризиса.

Но я имею в виду, что вопросы действий церкви — это социальные, политические и какие угодно ещё события; это взаимодействие людей, которые заявляют о своей причастности к религии, но всё ещё не религия. Религия — она вообще о другом, о душе человеческой, о психике, если угодно. Она и о понимании мира, но на самом абстрактном смысловом уровне, который науке в принципе не может противоречить. Кроме тех случаев, когда этим пониманием начинают пользоваться отдельные дегенераты, которые абстракций как таковых не воспринимают и понимают всё буквально. Но почему мы должны считать их мнение решающим? Космогонические мифы — это всё ещё истории о субъекте.

Насиловать и убивать людей можно за любую идею. Конечно, существуют религиозные течения, направленные против науки, разума и так далее, но к христианству как таковому это не относится. Это относится к людям, а временами ко множеству людей, но в целом к мировоззренческой структуре это отношения не имеет, у неё функции другие. Потому следует различать, говорим ли мы об общественном институте или о мировоззрении, которое заключено прежде всего в Евангелиях.

Тем временем христианство продолжает подрываться изнутри и снаружи так давно и так усердно, что проще от него сразу отвернуться, чем пытаться продраться через завесу идиотии и порочности, за которой с некоторой вероятностью сокрыта сокровищница человеческой мысли. И я сам рассуждаю примерно таким же образом, иначе давно бы уже закончил семинарию, и ещё неизвестно, было ли бы это хорошо. Однако встреча с текстами Рене Жирара вкупе с вопросами окружающих вернула меня к вопросу о моём отношении к христианству, который уже неоднократно мною поднимался и был отложен до лучших времён. Должно быть, лучшие времена настали.

В современном состоянии веры в Спасителя нашего Иисуса слишком много акцента на мелочах и мало разговоров по делу. И слишком много Иисуса. Неужели именно от того, с кем и как часто я занимаюсь сексом, моего рациона и соблюдения обрядов зависит спасение моей души? Да бросьте.

В основе христианства был и остаётся факт грехопадения человека. Мы все виновны в том, чего не совершали, но из-за чего нам живётся плохо. Не всем по душе эта вина, и я их понимаю. Мы отведали греховный плод, мы виноваты в Потопе, мы распяли Христа. Но я уверен, что плод был не так уж плох. Потоп не считается, это был просто произвол. Что касается Христа, то его распятие было частью плана разрушения Царства Зла, частью пусть драматической, но абсолютно необходимой. И после этого я ещё должен быть в чём-то виноват, да я гордиться должен, что причастен ко всему этому. При этом я не против концепции грехопадения, в конце концов изначальная Вина действительно имеет место, я против существующей её интерпретации.

Также у современных потенциальных христиан есть ещё одно решающее препятствие. Образ Христа. Его правда слишком много там, где возможно вовсе не должно быть. На фоне усиливающейся склонности к заключению максимума информации в минимум репрезентации крест выглядит отлично, но Иисус явно избыточен. Он не просто слишком человечен, но слишком похож на некоего конкретного человека. Так что я могу понять тех, кто обвиняет христианство в идолопоклонстве. Тиражируемый образ Иисуса вовсе не напоминает о том, что тот заключает в себе невозможное и тем замечательное сочетание падшего смертного с запредельным божеством. Он слишком похож на простого мёртвого человека и этим неотличим от статуй эллинских божеств, разве что он более худ и несчастен. Уверен, многие из тех, кто ходит в церковь, искренне считают, что если Бог и не выглядит как бородатый старик, то он выглядит именно как вот этот опять же бородатый тип на кресте. Я в принципе противник изображения божественных сущностей, это делает слишком привлекательным буквалистское толкование.

Без Христа, очевидно, не было бы христианства. Он был Запредельностью, сошедшей к нам в смертном теле, и безвинно умершей на кресте, как все люди. И изображать его иначе, как человеком, было бы святотатством. Но следует ли вообще его так активно изображать? Бог (или его представитель) воплотился и умер. Он стал путеводным светом для своих апостолов, а они передали эстафету дальше. Но ведь вовсе не Иисус остаётся со смертными. Он был убит, воскрес и вернулся в Ничто до Второго Пришествия. Не он Спасает людей, наставляет их на Путь Истины и защищает от Зла. Это делает тот, кого (что?) оставил он после себя — Святой Дух, Защитник, Адвокат Смертных перед обвинениями Сатаны. Если к кому и обращаться за помощью в час нужды (не материальной нужды), то точно к нему, а не к безвременно покинувшему нас Мученику или тем паче к Далёкому Богу. Изображать Всевышнего невозможно, Иисуса бессмысленно, так не стоило ли бы сделать акцент на образе Духа, который вот прямо сейчас только и остаётся рядом с нами, не считая Того-Кто-Правит.

И может быть, большему числу людей христианство стало ближе, будь его воплощением крылатая ангелоподобная сущность. Не случайно именно этот образ так часто обыгрывается в современной индустрии, что игровой, что кинематографической. Того же Люцифера не зря изображают с крыльями и иными аномалиями — они связывают его антропоморфный образ с монструозной сакральностью. И я не случайно снова помянул Денницу.

Новый Завет всеми четырьмя Евангелиями направлен на борьбу с демоническим мироустройством. Возможно, следует в духе всё тех же гностиков брать за основу его, а не Завет Ветхий, где вопрос космологии разве что изредка упоминается, если не считать его тотально иносказательным текстом. Об изменении института жертвоприношений там, конечно, и речи не идёт. Нам останется лишь поменять два имени в большей части глав, особенно это касается Книги Бытия, чтобы иначе понять происходящее. Мир, наш Падший Мир, был создан Дьяволом, и это он признал его хорошим, он принял участие в создании людей, был ими вечно недоволен; поныне он продолжает править своей Чёрной Железной Тюрьмой, где все мы заточены. Тогда Люцифер и Азазель — это не то же, что Сатана христианства, это его антагонист, выводящий людей из плена заточения. Именно с Люцифером следует отождествлять Христа. Это единая фигура, посланная Истинным Богом, чтобы Спасти Людей и вернуть их в Запредельное. Люцифер-Иисус повергает Сатану и рассеивает его Царство Лжи, то есть ложное мироустройство, завязанное на убийстве невинной жертвы. Ложь мироустройства — это тщетная попытка защитить смертных от пугающего (и отчасти разрушительного) Хаоснования и экзистенциального кризиса пустоты на месте Бога. Сартр удивительно точно понял ключевую проблему, но сделал не те выводы. Вопрос же понимания Христианства тогда заключается в верном разделении действующих фигур Яхве-Демиурга, Люцифера-Христа и Истинного Бога и их функций. Главная проблема Библии — это проблема именования и метафор, которые с большим трудом читаются как метафоры, особенно по части Ветхого Завета. Современность с официально Мёртвым Богом — это самое лучше время для возвращения Христианства.

Но ладно, допустим, что современная церковь запуталась давным давно, кто есть кто, её догматы устарели века назад и слишком часто используются против неё, а достойных людей среди священников всё меньше и так далее. Но зачем кощунственно называть Спасителем того, кто вроде как ему противостоит и держит мир в своих когтистых лапах, отделять одного Бога от другого и выставлять творца тираном? Почему не создать что-то своё, а если не получается, то обратиться к Спасителю, минуя церковь, как это уже сделали протестанты? Потому что эксперимент протестантизма тяжело признать таким уж удачным, во всяком случае, в долговременной перспективе. Расколотые протестантские конфессии остались во власти всё той же путаницы, а возможно, даже так и не поняли до конца, в чём вся соль. Тем более уже тогда раскол церквей привёл к тридцатилетней войне и сопутствующим трагедиям. Теперь же протестантизм предстаёт то в виде различных независимых друг от друга сборищ людей, которые скорее привыкли посещать одни и те же мероприятия; то в виде брызжущих слюной проповедников перед неистовствующей толпой, на которую вроде как сошёл Дух (на самом деле вряд ли); то как сообщество чудиков, которые однажды решили вернуться к истокам, но, не найдя истоков, просто отвернулись от всех остальных, чтобы те не узнали об этом страшном открытии. Прямо скажем, не впечатляет.

Вообще это проблема любой церкви, где чрезмерно организованная религия лишается связи с сакральным, превращаясь в социально-политический институт, а недостаточно организованная уже не в силах удержать и структурировать связь с сакральным. Поэтому становится слишком просто оставить миссию Христа за скобками, вернуться к язычеству или впасть в фундаментализм.

После сказанного остаётся вопрос, что же такое Христианство, к которому не только не стыдно быть причастным, но и которое что-то меняет в существовании смертных. Прежде всего, ещё раз ограничу область явлений, которые христианству приписываются, но на деле не составляют его суть. Христианство — это не замаливание своих грехов и снятие страха перед смертью, хотя любое упорядоченное мировоззрение в целом снимает тревожность человека, но уже по другим системным причинам. Вообще трансцендентному Богу грехи людей глубоко безразличны, потому что Грех — это концепт смертных, и даже в лучшем случае он лишь обозначает проблему конкретного смертного, которая препятствует его лучшей жизни здесь, а не после смерти. Аналогично мы ничего не можем сказать о посмертных муках или воздаянии. Ад — это либо страдания человека при жизни в Падшем Мире, либо самая близкая к Изначальному область Иного Мира. Аналогично и Царство Небесное — это гипотетическое состояние, к которому может прийти смертный, проходя Путь и изменяясь в соответствии с Новым Порядком, который возвестил Спаситель. И уж точно Христианство — это не соблюдение ритуалов, орошение яблок и пирожков святой водой и целование икон, также и не заупокойные и иные молитвы. Ещё раз, Богу, увы, безразлично личное благополучие смертных. Оно не безразлично Святому Духу, не безразлично Дьяволу, но безразлично Богу — он не в курсе. Молитвы Он тоже не выслушивает, потому что бесконечно далёк. Что же до тех инстанций, которые их воспринимают, то у них довольно ограниченный функционал. Ограниченный функцией защиты субъекта от травматизации и осквернения в случае Демиурга-Дьявола, ограниченный функцией Спасения и Освобождения субъекта в случае Духа, и так далее. Никаких очевидных чудес, никакого повышения на работе, исцеления от болезней, денег с небес, прекрасных невест — это всё область деятельности самих смертных. Сакральные сущности могут участвовать в исцелении депрессии или нервного тика, могут полностью изменить характер, но не способны сдвинуть и песчинки. Однако люди продолжают копить обиды на Бога за то, что он им не помог в час нужды, не исцелил рак и не спас ребёнка. Это и печально, и смехотворно.

Что же до ритуалов, то они не могут быть едиными для всех, покуда не существует общего для всех Пути. Притом некоторые из практикуемых церковных ритуалов являются производными дичайших примитивных практик, от которых как раз и призывают отказаться Евангелия. И серьёзно, целовать иконы — это очень плохая затея, хватит.

Христианство — это возможность для субъекта перейти к радикально иной структуре, выйти из-под демонической власти Господина Мира Сего, которая зиждется на бесконечном повторении жертвенных ритуалов очищения. Ритуалов, которые мучают субъекта, но никогда не приносят окончательного освобождения от одержимости бесами, от борьбы за несуществующую награду, за приближение к фантазматическому идеалу другого себя. Христианство — это всегда уже Мёртвый Бог, хотя и понятно, что умереть Оно в человеческом смысле не может, но что есть смерть, как не безвозвратная утрата. Бог никогда не был доступен смертным, потому что это необходимое условие их существования. Христианство — это перманентный экзистенциальный кризис. Смертные заброшены в чуждый им мир, в чуждые им тела и чуждые психики. В тотальном космическом одиночестве они существуют во власти Порядка, который они не выбирали и который защищает их от самих себя столь целеустремлённо, что оправдывает любые средства. Но именно Евангелия возвещают нам о том, что у нас есть надежда — с нами пребывает Заступник, ставший маяком Запредельного света в Падшем Мире и открывающий Путь к другой жизни без гнёта космической вины и стыда. Существования без выбора «либо-либо», без чувства ничтожности и маниакального величия. Это путь к новой структуре на месте убогих развалин, в самом факте руинизированности и падшести которых всегда заложена возможность окончательного возрождения.

Являюсь ли я после всего этого христианином? Формально, безусловно, нет. По духу, надеюсь, что да. По крайней мере стараюсь, и нет такой инстанции, во власти которой было бы это опровергнуть. Я не могу претендовать на то, что, в отличие от многих, понимаю истинный дух христианства, это было бы уже слишком. Но, надеюсь, что-то да понимаю.