В Инженерном замке в Петербурге открылась выставка, посвященная Екатерине II. Это точно ирония истории в действии: в здании, спроектированном «бедным Павлом», где его, не любившего мать, и убили, расположилась императрица. Со своими царственными плечами, серыми глазами, фаворитами и помпезным фарфором. Идешь и предвкушаешь, как кузнец Вакула, царские черевички…

Главное, что отличает «Екатерину Великую в стране и мире» от ваших ожиданий (если они были) и от прошедшей в Михайловском годом выставки Георга Христова Гроота, посвященной елизаветинскому времени — это подчеркнуто надличностный тон. Портреты Елизаветы и её вельмож нам презентовали в залах с персиковыми стенами, невысокими потолками, наконец, это была довольно интимная выставка, которая настраивала на «женскую» манеру рассматривать вещицы из стекла и фарфора, атласные туфельки и платья. В случае с Екатериной нам сразу дают понять, что речь пойдет не о скромной немецкой принцессе, выросшей во властолюбивую царицу. Это масштабный (а масштаб в небогатых на обстановку залах Инженерного устроить легко) рассказ о государе в геополитическом, а не человеческом, смысле. Предметы прикладного искусства, занимавшие ключевые позиции на елизаветинской выставке, здесь работают лишь для формирования образа пространства, а именно: на классицистическую симметрию (что непросто при замысловатой, не классицистической планировке замка) и эмоционально прохладную парадность. Самым «теплым» и личным из ранних портретов Екатерины остается изображение кисти все того же Гроота, где в будущей императрице чувствуется скорее хрупкая принцесса, чем гордая Минерва.

Впрочем, уже тогда в Екатерине видели не только милую гостью огромной страны, но и волевого манипулятора. «Приятный и благородный стан, гордая поступь, прелестные черты лица и осанка, повелительный взгляд — все возвещало в ней великий характер, — писал о Екатерине французский писатель и путешественник Клод Карломан Рюльер. — Возвышенная шея, особенно со стороны, образует отличительную красоту, которую она движением головы тщательно обнаруживает. Большое открытое чело и римский нос, розовые губы, прекрасный ряд зубов, нетучный, большой и несколько раздвоенный подбородок. Волосы каштанового цвета отличительной красоты, черные брови и… прелестные глаза, в коих отражение света производило голубые оттенки, и кожа ослепительной белизны. Гордость составляет отличительную черту её физиономии. Замечательные в ней приятность и доброта для проницательных глаз суть не что иное, как действие особенного желания нравиться, и очаровательная речь её ясно открывает опасные намерения. Живописец, желая изобразить сей характер, аллегорически представил её в образе прелестной нимфы, представляющей одной рукою цветочные цепи, а другой скрывающей позади себя зажженный факел.» [1] И он же констатировал, чего добились эти красивые голубые глаза: «Я был свидетелем революции, низложившей с российского престола внука Петра Великого, чтобы возвести на оный чужеземку. Я видел, как сия государыня, убежав тайно из дворца, в тот же день овладела жизнию и царством своего мужа. Мне были известны все лица сей ужасной сцены, где в предстоящей опасности развернулись все силы смелости и дарований…» [2]

Позиционирование Екатерины не как объекта дворцовых переворотов, а как субъекта политической истории Европы и мощного государственника сегодня кажется самым честным. Во-первых, примерно такой образ и фасад власти пытается выстроить действующее руководство страны. Как Екатерина всячески подчеркивала преемственность от Петра Великого (поначалу чтобы легитимировать свою персону, затем — продвигая имперскую геополитику), так Кремль бравирует кодами советского прошлого. Как «Катька» при этом дистанцировалась от реальных мер в петровском характере: авантюрного махания шашкой во внутренней и внешней политике, так и российская власть предлагает гражданам некое вымышленное советское прошлое, делая вид, что «неудобных» догм вроде атеизма как будто бы не было. Та же игра в «просвещенность» власти и несоразмерность внешнеполитических аппетитов внутриполитическим реалиям (наших людей ведь надо сильно довести, чтобы пугачевское восстание доросло до осязаемой проблемы). Наконец, возможно, именно при Екатерине в России впервые прозвучало сакральное «Крым наш». А в обществе, как ни крути, и особенно в интеллигентствующей его части есть запрос на историю вопроса. В итоге в стране не прекращаются выставки и проекты, посвященные императрице. В Русском музее признаются, что многие экспонаты чудом удалось «перехватить», между другими мероприятиями, где они также задействованы. Во-вторых, утверждение Екатерины как государственного деятеля, а не как «женщины на троне» — не только симптом обостренного чувства геополитического достоинства, но и аргумент в бушующей в «первом мире» феминистской дискуссии. По-моему, акцент на екатерининской политике, а не на личности царицы — куда более четкое высказывание о «правах женщин», чем любые платья на ковровых дорожках Голливуда.

Но обратимся, наконец, к экспозиции. Помянутый посыл ясен уже с первых залов, где в витринах вольготно расположились графические схемы расстановки сил перед Чесменской баталией. Многое экспонируется впервые, и в зрительском восприятии любопытно смешиваются осязаемость истории и конкретная фактура с пышными (если не сказать напыщенными) аллегориями и парадной лестью. Самолюбование абсолютизма, некогда дотошно задокументированное, сегодня выглядит пародийно. На наших глазах происходит лепка «истории» из имперского церемониала: например, тут есть целая серия гравюр о декоративных деталях коронации Екатерины в Москве.

К счастью, имеет место самоирония и некоторая полифония интонации. Иначе не объяснить грубые, скабрезные и очень смешные карикатуры на Екатерину (вернее, опять же, на ее политику). В XVIII веке имперскость высмеивали едва ли не активнее, чем сейчас, особенно амбиции Екатерины по «возвращению» Константинополя и высокомерную тягу перекроить Европу на зоны влияния. Есть здесь и популярная карикатура Фредерика Джорджа Байрона «Имперский шаг»: императрица одной ногой в России, другой — в Константинополе, а монархи «промежуточных» государств комментируют открывшийся вид. Есть и изображение Екатерины как «русской медведицы» — тучной, коронованной, мохнатой. А ведь у нас принято считать Екатерину немкой (и никак не «медведицей») и матушкой-государыней. Все мы немного кузнец Вакула, или Петруша Гринев — верим в мудрую, добрую царицу. Впрочем, такая на выставке тоже есть. Портрет Екатерины в дорожном костюме кисти Михаила Шибанова сокращает дистанцию между монархом и зрителем с аллегорически-божественной до человеческой, и ты вдруг видишь не Минерву, а строгую, осанистую…бабушку. При орденах, что в глазах нашего поколения причудливо роднит её скорее с бабушкми-ветеранами, чем с главами государств. И главное здесь, конечно, глаза — те самые, серые. Мне кажется, способность (или неспособность) передать екатерининский взгляд — лучший маркер мастерства приближенного художника. Психологически к этому портрету близка иконография Боровиковского, который изобразил императрицу на прогулке в Царском Селе. Тут вам и чепчик, и небрежный запах плаща, и тощая большеглазая собачка, подчеркивающая «домашний» образ.

Но мы отвлеклись. Надо ведь рассказать о самом любопытном в женском правлении — о самолюбивых фаворитах, бороздящих просторы империи и по возможности отодвигающих границу подальше — ну, чтобы всем хватило места. На выставке фаворитизм сводится, опять же, к аллегорическим или (местами) куртуазным мизансценам. Так или иначе, нам демонстрируют плоды трудов деятельных фаворитов, и вскоре перестаешь понимать, ради чего это всё: для женщины или для державы. В любом случае славные виктории поданы через нарочито официозную оптику, за которой сложно почуять живых людей. «Но всего любопытнее и важнее для меня было знакомство со знаменитым и могущественным князем Потемкиным, — писал в воспоминаниях французский посол Луи-Филипп Сегюр, бывший в России в 1784/89 годах. — Если представить очерк этой личности, то можно быть уверенным, что никто не смешает его с кем-нибудь другим. Никогда ещё ни при дворе, ни на поприще гражданском или военном не бывало царедворца более великолепного и дикого, министра более предприимчивого и менее трудолюбивого, полководца более храброго и вместе нерешительного. Он представлял собою самую своеобразную личность, потому что в нем непостижимо смешаны были величие и мелочность, лень и деятельность, храбрость и робость, честолюбие и беззаботность. Везде этот человек был замечателен своею странностью. Но за пределами России и без особенных обстоятельств, доставивших ему благоволение Екатерины II, он не только не мог бы приобресть такую огромную известность и достичь такого высокого сана, но едва ли бы дослужился до сколько-нибудь значащего чина. По своей странности и непоследовательности в мыслях, он не пошел бы далеко ни на военном, ни на гражданском поприще» [3]. Нельзя не заметить, сколь неустойчива была конструкция под названием «Потемкин», а ведь он был не единственным таким «шарниром». Тут-то и начинаешь видеть в императрице не столько сильную женщину, сколько тонкого государственника, умеющего точечно управлять «шарнирами» и получить полноприводную, так сказать, империю.

Как она работала, пишет тот же Сегюр: «Фельдмаршал Румянцев в качестве местного губернатора принял государыню на границе губернии. Лицо этого маститого и знаменитого героя служило выражением его души; в нём видна была и скрытность, и гордость, признаки истинного достоинства; но в нём был оттенок грусти и легкого недовольства, возбужденного преимуществами и огромным значением Потемкина. Соперничество во власти разъединяло этих двух военачальников: они шли, борясь между славою и милостью, и, как всегда почти бывает, восторжествовал тот, кто был любимец государыни. Фельдмаршал не получал никаких средств для управления должностью; труды его подвигались медленно: солдаты его ходили в старой одежде, офицеры напрасно домогались повышений. Все милости, все поощрения падали на армию, над которою начальствовал первый министр» [4].

В итоге мы имеем добротную, любовно скроенную выставку об империи. Вас скорее всего не впечатлят художественные достоинства каждого отдельного экспоната, но ведь цель экспозиции — презентовать эффектно сформулированное утверждение об имперской природе власти и посыл о прелести империи как государства. И в центре Петербурга обаяние такого проекта однозначно работает и затягивает. В качестве параллели напрашивается большая и нарядная выставка о Наполеоне во французском Аррасе. Но, подозреваю, на европейском ландшафте подобная концепция — явление редкое и архаичное (ибо давно неактуальное. Мы все–таки в другом часовом поясе осязаем природу власти). Так что, как говорится, почему бы и нет.

Примечания

[1] Цит. по «К.-К. Рюльер, «История и анекдоты революции в России в 1762 году», «Россия XVIII в. глазами иностранцев», Лениздат, 1989 г.

[2] Там же.

[3] Цит. по Л.-Ф. Сегюр, «Записки о пребывании в России в царствование Екатерины II», «Россия XVIII в. глазами иностранцев», Лениздат, 1989 г.

[4] Там же.

Друзья! Автор пишет о выставках и театре бесплатно (и даже не всегда «за проходки»). Если у вас есть желание и возможность скинуться автору на гречку, можно по номеру карты Сбербанка 5469 5500 3306 9961