Современный британский психоаналитик Дариан Лидер поставил вопрос: какие феномены скрываются за термином «депрессия» и правомерно ли объеденять все многообразие человеческого страдания одним термином. Попутно, в своей книге «Новый Черный: Скорбь, Меланхолия, и Депрессия» он отвечает на вопросы почему в современном обществе депрессия прогрессирует, как соотносятся творчество и депрессия, и почему когнитивно-поведенческая терапия дает быстрое, но поверхностное и только кратковременное облегчение. В этой статье я даю изложение основных утверждений книги.

Вначале 20 века термин «депрессия» не применялся, и до сих пор можно встретить утверждения, будто старое название депрессии — меланхолия. Такое определение можно считать правильным только в самом общем смысле, т.е. в смысле человеческого страдания. Однако страдание воспринимается и интерпретируется по-разному в разных культурах и в разное время. С другой стороны, депрессия — вполне конкретный термин, который в западной медицинской интерпретации означает набор биологических состояний, где биохимия мозга стоит как центральная проблема. Депрессия — это удобный термин. Во-первых, этим термином сразу определяется главная проблема; во-вторых, предпологается что эта проблема поддается эффективному и быстрому лечению. То есть возникеат ощущение быстрой идентификации врага и мгновенной выработки стратегии для атаки. Проблема этого подхода в том, что депрессия рассматривается как случайная патология, как вполне конкретная проблема, которую можно и нужно лечить точечно, а не как состояние исходящее из самой структуры личности.

Наиболее популярным подходом, не в последнюю очередь благодаря скорости действия и хорошим результатам, есть когнитивно-поведенческая терапия. Когнитивно-поведенческая терапия смотрит на депрессию как на результат выученного неправильного поведения. А решение к неправильно выученному поведению простое: человека нужно переучить. И по статистике такой подход эффективен. Правда, в краткосрочной перспективе. Дальнейшая статистика показывает, что вскоре пациенты приходят снова, хоть и с другими жалобами. Объяснение такой эффективности и недолгосрочности лежит в том, как поведенческая терапия смотрит на человека. Если человек — это набор функций, каждая из которых может быть перестроена за несколько недель терапии, то, для такого подхода, отсутствует видение человека как личности с глубинной структурой, в которой, в процессе жизни и в особенности в раннем детстве, сложились свои способы восприятия окружающего. То есть, проблема, которая лежит на поверхности в виде депрессии, может быть вызвана нарушениями в более глубоких слоях, а именно в бессознательном. Такая проблема будет давать о себе знать как через психические симптомы, так и соматические, до тех пор, пока не будет осознана пациентом и проработана. В отличие от этого подхода, в психоанализе ударение ставится на поиске бессознательных механизмов и проживании воспоминаний.

Лечащий доктор при этом играет роль скорее наблюдателя, чем учителя. То есть в психоанализе присутствует глубокое уважение и внимание к личности пациента и осознание индивидуальности его мировосприятия. Взаимоотношения между пациентом и терапевтом здесь могут принять форму любой вариации человеческих отношений, т.е. терапевт может стать и другом, и отцовской фигурой, а не оставаться отчуждённым инструктором, который смотрит на человека как на механическую систему.

Разница между психоанализом и поведенческой терапией в этом отношении состоит в том, что психоанализ приоретизирует психическую реальность человека, а поведенческая терапия — его эффективное функционирование в обществе. Первый видит личность, а второй — программу.

Фрейд был первым, кто охарактеризовал меланхолию как реакцию на утрату чего-то важного. Интересно, что спустя век не так много научной литературы было написано на тему утраты, по сравнению с другими темами психоанализа и психиатрии. В то же самое время, художественная литература едва ли касается каких либо других тем, кроме переживания утраты. Когда Фрейд писал «Скорбь и меланхолия», термина «депрессия» не существовало. В чем же различие между этими двумя терминами? Оба характеризуются реакцией на утрату чего-то важного, например, близкого человека, или предмета, или даже собственного образа (во времена, когда книги были дорогими, человек впадал в скорбь или меланхолию от утраты библиотеки). Но скорбь — это процесс разрыва связей с утерянным объектом. Он не происходит через моментальное осознание и перестраивание под новую реальность. Это процесс, и он занимает время. Что хуже, он может затягиваться, останавливаться, или даже так никогда и не завершиться. Это происходит потому, что психика имеет свойство сопротивляться процессу скорби. Скорбь не происходит автоматически. Таким образом, скорбь может остановиться или превратиться в меланхолию. Забегая вперёд, разница между ними в том, что, используя слова автора, в скорби мы грустим об умершем, а в меланхолии мы умираем вместе с ним. Такое определение можно понимать буквально, как мы увидим дальше.

Для того, чтобы процесс скорби был успешным и завершился возвращением к нормальной жизни, важно найти ответы на два вопроса. Что более важно, это действительно увидеть разницу между этими двумя вопросами: 1. Кого мы потеряли; 2. Что мы в нем потеряли. Когда произойдёт успешное разделение границ между утерянным объектом и тем значением, которое он представлял для нас, мы освободим место для нового объекта, который сможет принять значение, в уже модифицированном виде, старого объекта. То есть, значение — это то, что мы вкладываем в объект, это наша собственность. Объект — это то, что мы наделяем значением. В скорби, мы проходим через несколько фаз осознания утраты и освобождения от привязанности. В меланхолии мы идентифицируем себя с утраченным объектом и хотим умереть. Такое желание может принимать разные формы, но в большей степени, и Фрейд особенно акцентирует на этом, это форма самообвинения и самобичевания.

Отголоски проживания скорби видны в традициях различных народов и в символическом облачении снов. Важным эелементом есть осознание символической роли утерянного. Опираясь на Лакана, автор говорит о символической структуре человеческого бессознательного, которая формируется в раннем детстве. С самых первых дней, мы сталкиваемся с определенной двойственностью. С одной стороны, родитель — это тот, кто дает тепло и еду, удовлетворяет наши потребности (родитель чаще всего имеется в виду под грудью, т.е. источником еды), но, с другой стороны, когда его нет — мы испытываем злость за неудовлетворение потребностей. Если ребенок сталкивается с чувством покинутости или эмоциональной отстраненности матери, его бессознательное получает определенную структуру, которая предрасполагает его к уязвимости в будущем. Интересно, что детские травмы часто не запоминаются и не осознаются и, тем не менее, дают о себе знать в дальнейшей жизни. Например, в голландском фильме «Приходит Женщина к Врачу» и женщины развился психоз на фоне послеродовой депресии и она пыталась убить своего ребенка. И уже в процессе терапии выясняется, что у нее была большая потеря — из семьи ушел отец, и всю сознательную жизнь она считала, что ничего не чувствовала после его ухода. Психоз удается завершить через осознанное переживание утраты и походы на чужие похороны. Такова и есть точка зрения Дариана Лидера: чтобы прожить боль от последней потери, нужно пройти через все предыдущие. То есть утерянный объект занимал место в символической структуре нашего бессознательного, и эту структуру нужно осознать. В снах этот процесс может выражаться такими элементами, которые показывают на символическое значение. Например, утерянный объект появляется нарисованным на картине, или его черты отделяются и предстают отдельного от него самого.

Полное разделение может произойти полноценно только при условии проживания горя с другими людьми. Третье лицо есть как бы необходимым элементом для того, чтобы скорбящий смог осознать, что именно он утратил в том, кого он утратил. Тем не менее, в нашей культуре публичное проживание скорби не принято; вместо этого, скорбь интернализируется и проживается в одиночестве. Это совсем недавний феномен и ему есть объяснение. Две мировые войны в 20 столетии принесли так много жертв, что продолжение ритуала скорби сделало бы ее повсеместной. В тех условиях уже невозможно было скорбеть по каждой утрате и единственных выходом было устранение скорби как публичного и необходимого процесса.

Интересно, что наша привязанность и любовь всегда идут рука об руку с ненавистью. Инстинкт разрушения идет параллельнно с инстинктом созидания. Если стоит блок на выражение агрессии по отношению к утерянному объекту, эта агрессия направляется внутрь и принимает форму чувства вины.

Для того, чтобы эта агрессия смогла выйти наружу, в традициях многих народов есть ритуалы проклятий по отношению к умершему, симолическое убийство его уже после смерти. Это время, когда умерший уходит не только как телесный объект, но и как символический.

Меланхолия отличается от скорби тем, что в меланхолии процесс застывает и вместо постепенного разрыва связей с утерянным объектом, происходит полная с ним идентификация. В этом состоянии утерянный объект воспринимается целиком и полностью как утрата и отделить, чем он был, от того, чем он был для нас, уже становится невозможно. Надежда на восполнение образовавшейся пустоты новым объктом исчезает и тогда единственным желанием будет умереть вместе с ним.