Эссе Флоренс Уэлч о примирении с собой, исцеляющей силе взрослости и настоящем бунтарстве.

Иногда мне вспоминаются глупые вещи, которые я делала в подростковом возрасте, — например, попытка набить тату на лице в 14 лет — и приходится присесть куда-нибудь и отдышаться. Потому что просто не могу поверить, что всё это сошло мне с рук и я выжила. А, может, и нет? Ну, по крайней мере, я всё ещё жива.

Для того, чтобы осознать свою ценность, нужно время. Я перестала пить, когда мне было 27, через несколько месяцев после вечеринки по случаю моего дня рождения, где мама произнесла речь — или скорее мольбу о помощи — перед моими друзьями, попросив их помочь мне остаться в живых и удержать от вступления в печально известный «Клуб 27». Сразу после того, как она закончила, я угодила лицом в торт, а потом зашла в душ полностью одетой. Тогда я бы ни за что не поверила, что свой тридцатый день рождения я буду праздновать трезвой в окружении хороших друзей и хорошей еды, которую я правда поем; что к тому моменту я, лежа на полу, дрожащей рукой, уже подниму перед лицом вечеринок белый флаг, что я сдамся, с меня хватит. В конце концов я с подросткового возраста планировала совсем другую вечеринку — недельную вакханалию, — отмечающую конец моего третьего десятка.

На то время я оглядываюсь со смесью ностальгии и ужаса. Часть меня в восхищении перед этой девочкой, перед ее полным презрением к безопасности, перед тем как, закрыв глаза, сломя голову она бросалась в мир, не заботясь о последствиях. Но мне хочется ее обнять и сказать ей: «Все нормально, ты нормальна, а теперь ты можешь спуститься вниз. Ты слишком долго кричала с верхушки этого дерева».

И хотя я восхищаюсь этим с легкой тоской, большая часть тогдашней моей храбрости брала начало из ненависти к самой себе. Я могла преодолевать ограничения и рисковать, потому что меня не очень-то и заботило, останусь я в живых или нет. Чаще всего целью было именно забытье. Не знаю, было ли причиной общественное давление или генетическая предрасположенность к перфекционизму и тревожности (расстройства пищевого поведения и зависимости в моей семье процветают), но где-то там на своем пути я узнала, что не права, что я недостаточно хороша, недостаточно умна, недостаточно стройна. Я постоянно была так зла на себя. Как это случилось — не знаю, до сих пор пытаюсь понять, что заставляет молодых женщин объявлять самим себе войну. Но хор осуждения никогда не умолкал. Он звучит и сейчас, просто не так громко или часто, как раньше, но, даже когда такое случается, я стараюсь не заниматься самолечением с помощью водки или голодания.

Иногда я скучаю по моей дикой юности — по тому, как пробиралась в заброшенные дома, как лазала по деревьям на площади Сохо; как гуляла днями напролет, собирая синяки и скупая наряды. Я была довольно необузданной для девушки, ещё живущей с родителями — пусть и любящими, но отстраненными академиками — и еще шестью другими подростками в доме. Из–под их радаров было легко ускользнуть. Все было ужасно и прекрасно одновременно, и каждый из нас вечно был или безумно влюблен, или совершенно убит горем — и это часто сменялось в промежутке получаса. У меня были очень спорные этапы в выборе одежды: от «пьяной библиотекарши» до «пьяной ведьмы в образе летучей мыши», и я уж точно знаю, что пробор посередине и большой, открытый по-эдвардиански лоб не сочетаются. Но большую часть всего этого я бы не хотела возвращать назад.

Было так странно все это отпускать, я даже погоревала какое-то время. Будучи музыкантом и запойным пьяницей, легко жить разбалованной жизнью, что осложняет процесс взросления. Вечеринки, казалось, были определяющей чертой моей личности — хорошо пою, хорошо пью, хорошо употребляю. (Примечание: если вы думаете, что у вас хорошо получается употреблять много наркотиков, значит всё совсем не так и со временем вам придется или остановиться самим, или произойдет непоправимое).

Но новообретенный восторг по поводу того, что я могу уехать куда-то со всеми вещами, и при этом меня никто неподобающий не будет лапать на стоянке, все еще не отпускает. Волшебно проводить понедельники за работой или книгой, а не за телемарафоном «Лучшего пекаря Британии», не способной пошевелиться, периодически рыдая в подушку, в надежде, что гирлянды из флажков вокруг смогут завесить мои сожаления.

Есть и другие, повседневные чудеса тоже. Я не взвешивалась уже четыре года — понятия не имею, сколько сейчас вешу. Пять лет назад я могла бы сказать сколько вешу с утра, вечером, в одежде и голая. С украшениями и без. То, что я отпустила такое, иногда кажется большим достижением, чем быть хедлайнером Гластонбери.

Может казаться, что я излишне драматизирую (кто, я?), но любой, кто когда-либо жил под диктатурой весов, поймет, как сложно доверять своему телу. Я считала, что мои отношения с едой никогда не будут нормальными, думала, что они безвозвратно испорчены. Но могу совершенно честно сказать, что сейчас я об этом не думаю. Я не сижу на диетах. Не устраиваю гребаные «разгрузочные дни». Стараюсь не думать о еде как о «хорошей» или «плохой». Это заняло много времени, но одержимость ослабла. И для этого мне пришлось сделать самое худшее, что я могла себе представить — начать об этом говорить.

Расстройство пищевого поведения хочет, чтобы ты был нем, чтобы тебе было стыдно, чтобы ты был изолирован от всех. Оно скажет тебе что угодно ради того, чтобы оставить тебя под боком. Наверняка оно и сейчас говорит, что тебе не стоит называть его имя, что оно тебе друг. Но твое тело больше, чем просто объект, на который можно смотреть со стороны, оно работает вместе с тобой, а не против тебя. Ты не можешь сама заставить свое сердце биться.

И я не говорю, что у меня уже все схвачено — я не оплот здравомыслия. Если ты отказываешь себе в пище, то довольно часто отказываешь и в эмоциональной подпитке. Мне сложно принимать любовь, мириться со стабильностью. Огромная способность к радости означает еще большую способность к унынию.

Я все еще могу спуститься со сцены под аплодисменты толпы, вернуться в свою комнату и сидеть в одиночестве, уставившись в телефон, до тех пор, пока не найдутся вещи, которые меня на самом деле расстроят. Неудачные снимки от папарацци отлично для этого подходят, ну, или ошибки в подборе одежды, которые навсегда останутся в сети. И пусть мне нравятся социальные сети как способ коммуникации с людьми, это также и удобный инструмент для рытья собственной персонализированной ямы стыда.

Сэлф-харм все еще проявляется в разных формах, но я над этим работаю. И чем более я искренна, тем счастливее. Я больше не верю в саморазрушение как в источник творчества. И чем меньше я озабочена тем, как выгляжу или что натворила прошлой ночью, тем больше у меня энергии и отдачи для работы. Мне удалось достичь успеха вопреки моим демонам, а не благодаря им.

Интересно, была бы молодая я в ужасе от моих нынешних пятниц: поедание пасты у телевизора с кем-то, кто хорошо ко мне относится. Подумала бы она, что я стала посредственностью? Конечно, мне жаловались журналисты о «недостатке рок-звезд, ведущих себя как рок-звезды», но мне гедонизм никогда не приносил желанной свободы. И я теперь сомневаюсь в этом рок-н-ролльном поведении, которое ждут от артистов. Слишком много талантливых людей погибло, а мир слишком хрупок, чтобы пить шампанское из горла, махнув на все рукой.

Большинству моих друзей, с которыми я пила, пришлось завязать. Одного за другим их выносит прибоем, как коряги, и мы вместе стоим на берегу в потрясенном облегчении. Мы готовим, мы говорим друг с другом, мы работаем. Люди начали заводить детей и рано ложиться спать. И вся скучная «взрослость», которую мы отвергали когда-то, сейчас кажется даже в какой-то мере бунтарской. Акт противостояния — быть в настоящем времени вопреки желанию общества, которое хочет, чтобы ты заглушал свои чувства и прятал глаза. Но нам нельзя прятать глаза.

Самопожертвование во имя искусства всегда означает, что само искусство прекращается и очередной голос оказывается утерянным. Но никогда раньше не было настолько необходимо, как сейчас, чтобы звучало как можно больше голосов.

Оригинал текста: www.vogue.co.uk/article/florence-welch-on-addiction-and-sobriety

Перевела: Алиса Магкоева