Чино Амоби — американский электронный музыкант и активист нигерийского происхождения, а также один из создателей коллектива африканских саунд-художников NON Worldwide. Стас Шарифуллин поговорил с ним о роли звука в политике идентичностей, точках локализации таланта и тяге к природному. Чино выступит 20 мая в рамках 6-ой сессии проекта «Опыты нечеловеческого присутствия». Этот мультидисциплинарный проект V-A-C Foundation, расположившийся в ММОМА на Гоголевском бульваре, посвящен исследованию взаимоотношений между многообразием материальных объектов, нечеловеческими формами жизни и окружающей средой и включает в себя выставочную часть, дискуссионную, музыкальную и кинопрограмму.

СШ: Для начала — что из себя представляет NON?

ЧА: Мы считаем себя коллективом, но это также лейбл, платформа, издательство, медиа. Мы делаем одежду… Да, это что-то вроде культурной платформы для маргинализованных людей, чьи голоса зачастую исключены из определенных обсуждений в творческой среде.

СШ: Работы коллектива часто обращены к ряду социальных и политических проблем вроде эксплуатации, глобализации, гендера, геополитики и так далее. Почему именно эта тематика стала такой важной для вас?

ЧА: Мы осознали, что эти проблемы важны для нас с точки зрения нашего окружения, нашего ежедневного взаимодействия с людьми, взаимодействия между нашими друзьями, того, что мы видели в медиа, читали в книгах, журналах, статьях. Было ощущение того, что чего-то не хватает, что-то требуется. Думаю, мы не одиноки в своих ощущениях. Можно увидеть, как это распространяется во всей культуре в целом. Люди ощущают недовольство относительно ряда определенных вещей и хотят изменить их ход — речь идет о политике идентичности, о том, как обращаются с людьми, как курируются мероприятия, как отдельные личности обмениваются между собой информацией. Объединение — вот то, что для нас важно.

СШ: А почему вы выбрали именно звук в качестве медиа?

ЧА: Это очень мощный инструмент, который, как мне кажется, способен существовать вне каких-либо институций. Чтобы транслировать голос не нужно какое-то определенное пространство, какая-то комната. Все, что нужно — микрофон, телефон или лэптоп. И твое сообщение мгновенно распространится по всему миру.

СШ: Значит ли это, что ты веришь в то, что искусство способно изменить мир?

ЧА: Я не очень понимаю, что это — изменить мир. Но думаю, что если у тебя есть силы для изменения себя самого, тогда у тебя есть силы для изменения тех, кто находится рядом с тобой, посредством своего творчества. У тебя есть силы, позволяющие влиять на перемены, которые будут происходить в сердцах и душах твоих друзей, в твоем собственном сердце, в то, как ты смотришь на вещи и как они смотрят на вещи. И это повлияет на других людей — так же, как микро влияет на макро. Поэтому я действительно считаю, что мы уже можем наблюдать осязаемый результат того, что мы сделали, того, как мы повлияли на отдельные области культуры. И я вижу экспоненциальный рост. Изменения не могут произойти за одну ночь, но я действительно понимаю, что некоторые вещи начинают работать по другому, и это не только наша заслуга. Есть и другие, кто влияет на происходящее в культуре. Люди становятся более сознательными в отношении определенных вещей, и здесь уже включается система отсчета — когда один помогает другому. Сейчас я говорю исключительно о сообществе электронных музыкантов, когда промоутеры планируют мероприятия держа в уме то, что лайн-ап не может состоять исключительно из белых или исключительно из мужчин; когда они пытаются включить в этот контекст голоса тех, кто ранее был маргинализирован — квиры, люди, лишенные гражданских прав, либо исключенные из дискурса на протяжении долгого времени. Так что я думаю, что семена посеяны и эти изменения носят генеративный, порождающий характер.

СШ: Любопытно, что ты думаешь о ситуациях вроде той, что возникла сейчас вокруг Documenta в Афинах, где кураторы подверглись критике за попытку эксплуатации экономического кризиса в Греции, не взаимодействуя при этом в должной степени с местным сообществом. Некоторые особо вспыльчивые даже обвиняют их в том, что вся эта затея скорее напоминает пост-колониальное сафари для богатых европейцев, нежели чем нечто, способное решать проблемы.

ЧА: Я не нахожусь в плену романтического представления о том, что, мол, достаточно сходить на выставку и все политические проблемы страны будут моментально решены. Но думаю, что это начало диалога, который может привести к тому взаимодействию, которое включит в себя работу с сообществом — работу с настоящими людьми настоящими способами, а не через процесс потребления. И думаю, что это произойдет тогда, когда художники в этом сообществе начнут взаимодействовать друг с другом. Опять же я считаю, что музыка может объединять людей — политиков и музыкантов, художников и дизайнеров, урбанистов и так далее. Это больше диалог, тот тип взаимодействия, когда стороны формируют друг друга в процессе, учатся друг у друга, учатся различать одно видение от другого — и мне кажется, что музыка на это способна. Но также я считаю, что вместе с музыкой появляются люди, которые пытаются эксплуатировать других людей, пытаются заработать за счет других людей. Так что в этом нет ничего невинного. За кулисами музыкальной сцены происходит очень много темного. В общем, я пытаюсь мыслить реалистично.

СШ: Существует ли какой-то рецепт для тех, кто вынесен за рамки индустрии, кому в ней не нашлось места? Например, я знаю множество замечательных российских музыкантов, у которых нет ни единого шанса заработать внимание со стороны медиа, или например выпустить пластинку на каком-нибудь западном лейбле. И все намного хуже, если ты не живешь в Москве или Петербурге — тогда ты как-бы вообще находишься в вакууме.

ЧА: Мне кажется рецепт в объединении. В том, чтобы встать во главе собственных движений и сообществ, потому что когда сообщество создается, эти голоса становятся громче, чем если бы они находились поодиночке в Берлине, Лондоне и где бы то ни было еще. В прошлом марте я выступал в Варшаве на вечеринке Intruder Alert, и я очень хотел вдохновить этих ребят на то, чтобы они издавали свою музыку на собственном польском лейбле. Я говорил им о том, что им не нужно переезжать в Берлин, потому что там есть Boiler Room и потому что там больше денег, которые вкладывают в сцену. Просто я убежден в том, что доморощенные голоса звучат громче.

Например, я живу в Ричмонде, штат Вирджиния. Многие говорят: “Ой, тебе нужно переезжать в Нью-Йорк для того, чтобы получить новые возможности…” Но когда есть интернет, у тебя также есть прямой выход на потребителя. Я не думаю, что нужно обязательно проживать в этих мегаполисах, чтобы заработать себе известность. Я думаю, что в тот момент, когда ты начинаешь работать вместе с артистами, которые являются твоими единомышленниками, когда вы начинаете формировать сообщество, само его тело и сеть взаимодействий между этими единомышленниками — тогда голос каждого из вас становится сильнее. А еще это способствует укреплению вашей собственной культурной идентичности. Есть ряд политических и прочих моментов, о которых нужно говорить именно с точки зрения Польши, находясь в Польше — я не считаю, что эти темы нужно обсуждать, например, в Берлине. Как-то так.

СШ: То есть когда процесс приобретает глобальный масштаб то, где ты живешь, уже не играет никакой роли?

ЧА: Опять же, все не может измениться за одну ночь. Определенные вещи работают быстрее в определенных городах. В том же Нью-Йорке, Берлине, неважно. Но я бы не приравнивал быстроту к качеству. И я не знаю, что произойдет в будущем. Мне просто нравится, что жители всего мира общаются друг с другом, пытаются как-то продвинуть голоса друг друга, строят взаимоотношения — особенно это касается тех, кто, опять же, изъят из глобального дискурса. Заниматься этим очень важно. Делиться друг с другом ресурсами.

СШ: Давай поговорим об альбоме, который ты недавно выпустил — в чем заключается идея Paradiso?

ЧА: Думаю, существует много способов того, как найти к нему подход. Я много размышлял о пространстве, вроде географического пространства в которое кто-то может войти и увидеть альбом, совершить по нему прогулку. То есть это не пассивный опыт. Я хотел, чтобы слушатель чувствовал, как будто находится в мире Paradiso, мог ощущать и взаимодействовать с его деталями так, чтобы при этом они не могли бы от него скрыться, как бы им того не хотелось. Ты внутри альбома, а не просто слушаешь его. Ты полностью погружен в его тело и все его персонажи словно кружатся вокруг тебя. Там множество деталей — ты не можешь ощущать их все одновременно, поэтому каждое новое прослушивание будет приносить новый опыт. Я хотел, чтобы возникало именно такое чувство — чтобы это звучало интенсивно, подавляя тебя, двигаясь на тебя с огромной скоростью, чтобы все было как в жизни, когда есть то, за что ты можешь уцепиться, но также всегда будет то, что ускользает.

Как я уже говорил ранее, я живу в Ричмонде, штат Вирджиния, и это столица Юга во время гражданского войны, поэтому я также думал о южной традиции в целом — начиная от готической традиции и заканчивая Глобальным Югом, включающим в себя Южную Америку, Африку, регионы Ближнего Востока. Поэтому я хотел, чтобы и их голоса были включены. А еще я хотел, чтобы альбом функционировал в качестве гиперобъекта, который постоянно находится в движении и эволюционирует. То есть это не статичный опыт, а живой. Я хотел, чтобы альбом ощущался именно как живой объект. Само название Paradiso заимствовано из “Божественной комедии” Данте. Поэтому я также думал о том, что слушатель должен ощущать что-то вроде ада, но затем должны наступать моменты, когда внутри этого ада появляются фрагменты рая. Это лишь некоторые вещи, о которых я думал, когда записывал альбом.

СШ: На пластинке много коллабораций. Я читал одно интервью, где ты называешь сэмплы, которые тебе присылали другие артисты “чужими звуками” (alien sounds). Почему именно это определение?

ЧА: Просто они существуют вне того, что я обычно слышу в повседневном окружении. Например, FAKA из Южной Африки прислали мне записи из своей среды, их голоса — то, что я не слышу каждый день. Поэтому для меня они звучали немного чужеродными, просто потому что я не особо с этим всем знаком. Но это их голоса, их звуки. Это то, чем они являются. Оба моих родители из Нигерии, но я вырос и перестал понимать. Они говорят на языке игбо, и я не понимаю ни малейшего слова из того, что они говорят. Я сразу же впадаю в замешательство от того, что не понимаю о чем они говорят. Но я ценю значимость этих слов, их ценность. Я никогда не скажу, что мои слова важнее, потому что я в это не верю. И это еще одна из идей, которые я попытался отразить в своем альбоме.

СШ: Это интересно. Ты знаешь, что перед твоим выступлением в Москве состоится лекция Бена Вударда, молодого спекулятивного философа из США?

ЧА: Не особо. Расскажешь подробнее?

СШ: Честно говоря я пока не читал его работы, но из того, что слышал, его философия переступает границы антропоцентризма, исследуя мир слизи, грязи, всех этих темных биологических объектов, зачастую изъятых из сфер человеческого мышления и существования. Когда ты упомянул свое замешательство во время прослушивания “чужих” звуков, мне пришло в голову, что возможно существует какая-то параллель между тем, о чем говорит и пишет Вудвард и тем, как ты взаимодействуешь со звуками.

ЧА: Да, безусловно. Я стараюсь думать вне пределов антропоцена. Например, я ищу природные звуки, звуки животных, все это можно услышать на альбом — звуки леса, моря. Мне кажется, что концепция Глобального Юга, которую я описывал, имеет очень крепкое соединение с природой, со звуками, которые существуют за пределами западного дискурса, за пределами идей Аристотеля и Платона, которые с трудом включали саму возможность такого доступа в свои философские системы. Это похоже на мое внутреннее, субъективное сопротивление тому, что понимается под землей, природой — и анти-человеческое также имеет к этому отношение. Я точно вижу здесь параллели. Турбулентность, все природное неконтролируемое, наводнения… Конечно эта параллель существует.

Помимо прочего, я заканчиваю школу дизайна, поэтому также воспринимаю звук с позиции моего дизайнерского опыта. Я расставляю детали в специально отведенные для них места, это всегда больше похоже на архитектурную практику. Мои звуковые конструкции очень формальны. Очень часто они начинают выстраиваться спонтанно, но процесс редактирования всегда выявляет то, что работает и то, что не работает. Поэтому это всегда серьезный дизайнерский опыт — в отношении того, как это воспринимается слушателем. Каждый звук существует по какой-либо причине, размещенный именно в том месте, в котором я его хотел разместить.

СШ: А что происходит во время твоих выступления? Например, что стоит ждать в Москве посетителям твоего концерта?

ЧА: Прежде всего это продолжение меня, моей личности, определенного присутствия на сцене, некоторые моменты спонтанности, а также моменты медитации. I just speak what the moment tells me to speak, I say what the moment tells me to say.

СШ: Ты ведь раньше не был в России, верно?

ЧА: Да. Что я должен знать?

СШ: Я бы сказал, что здесь очень сильно ощущается разрыв, напряжение между различными социальными группами. С одной стороны есть мероприятие вроде того, в котором участвуешь ты, куда приезжает артисты вроде Лотика и Элизии Крэмптон, где ты можешь встретить всех этих молодых интеллектуалов, людей без каких-либо стереотипов и предубеждений. А с другой стороны существует огромное количество людей, настроенных крайне консервативно — это не всегда плохо, но иногда доходит до крайних точек, когда поощряется насилие и прочие античеловеческие действия.

ЧА: Надеюсь, что все изменится к лучшему. Если посмотреть, то во всем мире сейчас происходят безумные вещи. Правое крыло начинает захватывать позиции во многих странах. Но опять же, я считаю, что музыка способна открывать сердца и заставлять человеческое восприятие эволюционировать, менять представление о других людях. Иногда люди говорят: “Слушай, какую красивую песню написал этот человек”, они действительно любят эту музыку, И она меняет их представление о человеке, который ее написал. И это прекрасно, когда люди начинают очеловечивать других людей, квиров, геев. Это то, на что я надеюсь. Но я не знаю, что произойдет в будущем. Все, что я могу сделать, это продолжить распространять свои идеи оптимизма, поддерживать артистов вроде Элизии Крэмптон, тех, кто иногда вынужден находиться в среде, которая является для них потенциально враждебной.

Также я думаю, что причиной любого вида насилия, которому один человек может подвергать другому, является страх. Я думаю, что страх играет в этом огромную роль. А когда существует страх, существует и террор. Поэтому почему бы не попробовать убрать страх из человеческих душ? Но это очень сложно. Потому что идеологии очень глубоко укоренились в обществе. Впереди длинный путь, и он нам неизвестен. Но вряд ли это способно заставить нас бросить заниматься тем, чем мы сейчас занимаемся.