В книге Г. Мейера “Свет во тьме” (1967, но писалась она больше 20 лет), посвященной интерпретации “Преступления и наказания” Ф.М. Достоевского как духовно-мистической истории, выражение “складка повествования” употреблено без всяких пояснений:

На первой странице романа мы знакомимся с Расколь­никовым в ту минуту, когда он уже отправляется к старухе на пробу, и лишь потом, из разговоров действующих лиц и авторских замечаний, начинаем понимать, что именно при­вело его к злодеянию. Так же постепенно, из оговорок, забро­шенных Достоевским в складки повествования, раскрывают­ся перед нами явные жизненные зачатия — прямые следствия внутренних духовных состояний Раскольникова. (92, курсив автора)

Подробнее это выражение раскрывается гораздо ниже

Основную суть своих творений Достоевский глубоко за­брасывает в складки повествования. Делает он это как бы на бегу, ни на минуту не задерживая стремительности раз­вивающегося действия. Необходимо пристально с неослаб­ным вниманием следить за беглыми замечаниями, недогово­ренными намёками, будто бы случайно оброненными Достоевским словами. (446)

В обоих случаях складки оказываются хранителями намеков и оговорок: и если намек можно понять как знамение и предзнаменование, то оговорки — это сбои речи, как бы приписываемое Достоевскому косноязычие, которое и оказывается единственным способом посеять смыслы будущего. Предельное внимание противопоставляется рассеянному чтению, и тогда “складку” можно счесть образным выражением для складного повествования, которое позволяет читать без напряжения. А вот повествование на бегу не позволяет скользить по уже сказанному, но всякий раз спотыкаясь, проваливаться в суть сказанного, не допускающую слишком легкого удвоения. И тогда складка — сжатие этой складности, из “складности” как литературной нормы мы получаем “складку” как провал в самую суть.

Складка (pli, англ. fold) во французской теории, благодаря Делёзу, означает особую организацию повествования, открытую и закрытую одновременно, благодаря однокоренному слову “реплика”. Если говорить сжато, как бы сминая текст, то он и перестает быть простым удвоением реальности, а становится репликой, позволяющей нам как-то отнестись к сказанному. Русское слово “складка” слишком многозначно, чтобы мы его поняли как такую динамику реплики, тем более, что значение в европейских языках поддержано, скажем, аристотелевским καμπή — означающим как складку-изгиб, так и сочленение, благодаря которому работает не только организм животного, но и его отдельные органы. Тогда понятно, что складка в делёзовской традиции — это способ производства смысла текстом, который и можно понять как такие “органы без тела”.

Еще один раз выражение “складки повествования” встречается в книге Мейера, когда говорится о возможном будущем протагониста:

Но все в этом романе-трагедии органично, все изнутри связано друг с другом и всякая попытка убрать из него, как нечто лишнее, малейшее звено, малейший намек грозит крушением всему многоэтажному зданию. Достоевский не показал нам Раскольникова преображенным, но всё воз­можности его душевного спасения наметил в совершенстве. Только необходимо долго и пристально вглядываться во все складки повествования, чтобы эти возможности обна­ружить полностью. (375)

Итак, во всех трех случаях складки повествования таят в себе семена будущей формы главного героя — как преступника или как преображенной личности. Но что означает это выражение, которое по-русски может означать и сжатость, и смятость, и складность? Ключевым мы считаем слово “склад”, которое, вероятно, было словом религиозно-философских разговоров, которое могло иметь два значения “склад личности” в значении случайных качеств, в противоположность “строю личности” как решимости и подвига, и “склад” текста как случайно сложившаяся форма, в отличие от “строя” или “устройства” как продуманной формы. Таков был узус общения эмигрантских философов, что мы видим и в других книгах, столь же по большей части служащих записями разговоров и догадок внутри разговоров, чем являющих собой систематические исследования. Например, в книге П.К. Иванова “Тайна святых” (1949), вышедшей из тех же кругов собеседований, говорится о недоверии к Библии в русской традиционной культуре.

Говорить своими словами значило низводить писание с его священной высоты. Особый склад и самый звук церковного слова должен был действовать, как нечто торжественное и даже непонятное.

“Склад” — случайно сложившееся целое, в котором как раз ценны любые мелочи, даже звук. Тогда “складки” — это нарочное сложение этого случайного целого, и тогда мелочи так же темны и суггестивны при простом чтении, но они становятся нарочными для героя: они определяют, что он может быстро принять свою конечную форму. По сути, перед нами попытка описать зависимость героя от текста его жизни, исследовать идеологического героя, перестав видеть в нем отражение идеологий. Но когда язык такой еще не разработан, который бы описывал состояния героя, не сводя их к психологическим состояниям, то только имитация скорости, скорости становления и скорости восприятия, может объяснить эту мысль. Говорят не термины, а говорит скорость молниеносной догадки между их разрывами.