Donate
Ф-письмо

Урсула Ле Гуин. Теория художественной литературы как сумки

Урсула Ле Гуин разрабатывает антропологический миф и метафорику сумки для историй жизни, альтернативных историям о Героях, построенным на конфликте и насилии. Не охотиться, а собирать, не Герой, а герои и героини — в конечном счете, не колоть-резать-бить, а вмещать, хранить и сеять. Ее подход впоследствии сыграл значимую роль в формировании феминистского письма и письма Донны Харауэй в особенности.

В умеренных и тропических регионах, где, как оказывается, гоминиды развились в человеческих существ, вид питался в основном растительной пищей. От 65 до 80% того, что человеческие существа ели в этих регионах в палеолит, неолит и доисторические времена, собиралось; мясо было главной пищей в экстремальных условиях Арктики. Охотники на мамонтов эффектно оккупировали стены пещер и умы, но в действительности, чтобы выживать и оставаться сытыми, мы собирали семена, коренья, ростки, побеги, листья, орехи, ягоды, фрукты и злаки, добавляли к ним ради белков жуков и моллюсков, ловили силками или сетью птиц, рыбу, грызунов, кроликов и другую мелочь без бивней. Для этого даже не приходилось тяжко работать — нам было легче, чем крестьянам с их рабским трудом на чужих полях после изобретения земледелия или наемным работникам после изобретения цивилизации. Среднестатистический доисторический человек мог прекрасно жить при пятнадцатичасовой рабочей неделе.

При пятнадцати часах в неделю, достаточных для выживания, остается много времени для других вещей. Так много, что, вероятно, те беспокойные соплеменники, у которых не было ребенка для веселой жизни, или навыков ремесленничества, готовки, или пения, или интересных мыслей, чтобы занять голову, решили скатиться и начать охотиться на мамонтов. Тогда искусные охотники возвращались бы, пошатываясь, с кучей мяса, слоновьей кости и историей. Вовсе не мясо было важно. Важной была история.

Трудно рассказать действительно захватывающую историю о том, как я вылущивала зернышко дикого овса из его оболочки, потом еще одно, и еще одно, и еще одно, и еще одно, потом почесала укусы мошки, а Ул сказал что-то смешное, и мы пошли к ручью, попили, немного поискали тритонов, а позже я нашла еще одно место с овсом … Конечно, нет, это несравнимо и не может конкурировать с историей о том, как я вонзила копье в гигантский шерстистый бок, пока Уб, пронзенный огромным сметающим все бивнем, корчился в крике, кровь всюду хлестала темно-красными струями, а Буба раздавило завалившимся на него мамонтом, которого я поразила стрелой через глаз прямо в мозг.

В этой истории есть не только Действие, но и Герой. Герои могущественны. Вы и глазом не моргнете, как мужчины и женщины в зарослях овса, их дети, и навыки умельцев и мысли задумчивых, и песни поющих станут частью этого, будут поставлены на службу в сказе о Герое. Но это не их история. Она принадлежит Ему.

Когда Вирджиния Вульф планировала «Три гинеи», она завела в своей записной книжке «Глоссарий»; Вульф размышляла над переизобретением английского языка по новому плану, чтобы рассказать историю другого, чем обычно, типа. Одна из статей в этом глоссарии определяла героизм как «ботулизм», а героя как «бутылку». Герой как сосуд — строгая переоценка. Я же теперь предлагаю сосуд как героя.

Не просто бутылка джина или вина, бутылка в более старом смысле как вместилище вообще, вещь, которая что-то содержит.

Если тебе некуда положить еду, она от тебя сбежит — даже такая неагрессивная и неизобретательная, как овес. Пока он под рукой, ты по полной набиваешь им живот, свое первичное вместилище. Но что делать завтра утром, когда ты проснешься, а вокруг холодно и идет дождь? Разве не хорошо было бы иметь всего несколько пригоршень овса — пожевать и дать маленькой Уме, чтобы она перестала плакать. Как получить что-то большее, чем один живот овса и одну горстку овса дома? И вот ты встаешь и под дождем плетешься к чертовому месту с уже намокшим овсом, и разве не здорово было бы положить во что-нибудь малышку У У, чтобы собирать овес обеими руками? Лист тыква раковина сетка кулек лоскут мешок бутыль горшок короб сосуд. Вместилище. Емкость.

Первым культурным устройством , возможно, была емкость […] Многие теоретики предполагают, что первыми культурными изобретениями должны были быть вместилища для хранения собранных продуктов и что-то вроде переноски из лоскута или сетки.

Это слова из книги Элизабет Фишер «Творение женщин»[1]. Но нет, этого не может быть. Где та чудесная, большая, длинная, твердая штуковина — кость, полагаю, — с которой Человек-обезьяна (Ape Man) впервые обрушился на кого-то в фильме? Которую потом, восторженно хрюкая от своего первого убийства, запустил в небо, и которая, вращаясь, стала космическим кораблем, вторгающимся в космос, чтобы оплодотворить его и произвести в конце фильма замечательный плод — мальчика, конечно — дрейфующий вокруг Млечного пути без (как ни странно) какой-либо утробы, вообще без матки? Я не знаю. Мне даже нет до нее дела. Я рассказываю не эту историю. Эту мы уже слышали, мы все наслышаны обо всех этих дубинах, и копьях, и мечах — вещах, нужных чтобы колотить, тыкать и поражать, длинных и твердых штуковинах, но мы ничего не слышали о вещи, в которую кладутся вещи, о вместилище для вместимого. Это новая история. Новость.

И все же она старая. До — если подумать, конечно же, задолго до — оружия, позднего, расточительного, излишнего инструмента; задолго до полезного ножа и топора; вместе с жизненно необходимыми инструментами для долбления, дробления и копания (что толку накопать много картошки, если не в чем отнести то, что не можешь съесть, домой), вместе с инструментом, выбрасывающим энергию вовне, мы создали инструмент, несущий энергию в дом. Для меня это вполне разумно. Я приверженка того, что Фишер называет сумочной теорией эволюции человека.

Эта теория не только проясняет большие области теоретический неясности и избегает больших областей теоретической бессмыслицы (в основном населенные тиграми, лисами и другими в высшей степени территориальными млекопитающими). Она также укореняет лично меня в человеческой культуре так, как я никогда прежде не чувствовала себя укорененной. Пока происхождение и развитие культуры объяснялось использованием длинных твердых предметов, предназначенных для вонзания, избиения и убийства, я никогда не думала, что имею или хочу иметь к ней какое-либо отношение. (По замечанию Лилиан Смит, «то, что Фрейд ошибочно счел отсутствием в женщине цивилизации, было отсутствием у нее лояльности цивилизации».) Общество и цивилизация, о которых говорили эти теоретики, очевидно, были их обществом и их цивилизацией; они им принадлежали, они им нравились, они были человеческими, полностью человеческими, бьющими, пронзающими, вторгающимися, убивающими. Тоже желая быть человеческим существом, я искала доказательств того, что была им; но если для этого потребовалось сделать оружие и убить им, то, очевидно, либо я была предельно дефективной, либо не была человеком вовсе.

И это верно, скажут они. Ты — женщина. Вероятно, совсем не человек и определенно дефективная. А теперь помолчи, пока мы рассказываем Историю Восхождения Мужчины-Героя.

Давайте-давайте, скажу я, бредя к дикому овсу с У У в переноске и маленькой Умой, несущей корзинку. Просто продолжайте рассказывать о том, как мамонт завалился на Буба, как Каин напал на Авеля, как бомба упала на Нагасаки, как горящее желе напалма сбрасывали на жителей деревень, как ракеты упадут на Империю зла и о других шагах Восхождения Мужчины.

Если дело людское — положить что-то нужное (поскольку оно полезно, съедобно или красиво) в сумку, или в корзину, или в свернутый кусок коры или листа, или в сплетенную из твоих волос сетку, или во что-то еще, и отнести это с собой домой (дом — другой, более крупный мешок или сумка, вместилище для людей), а позднее достать и съесть, или поделиться, или запасти на зиму в емкости потверже, или положить в лекарственный сверток[2], или на алтарь, или в музей, святилище, место, в которой хранится священное, и на следующий день, вероятно, еще раз то же самое — так вот если делать это — нечто человеческое, если требуется именно это, то все же я — человеческое существо. Всецело, свободно, радостно, и так — впервые.

Отнюдь не лишенное агрессивности или воинственности человеческое существо, пусть это будет сказано сразу. Я — стареющая рассерженная женщина, мощно наносящая удары своей сумочкой и отбивающаяся от хулиганов. Однако при этом я не считаю себя героической женщиной — как не считает и никто другой. Просто приходится заниматься этой чертовщиной, чтобы была возможность продолжать собирать дикий овес и рассказывать истории.

От этой истории многое зависит. Это история, которая скрыла от меня мою человеческую природу. Рассказанная охотниками на мамонтов история об избиении, вонзании, изнасиловании, убийстве, о Герое. Чудесная, ядовитая история Ботулизма. История убийцы.

Иногда кажется, что конец этой истории близок. Некоторые из нас здесь, среди дикого овса, в чужих полях[3], считают, что дабы рассказывание историй не прекратилось вовсе, стоит начать рассказывать другую историю, которая осталась бы у людей, когда закончится старая. Возможно. Беда в том, что мы все позволили себе стать частью этой истории убийц, так что можем закончиться вместе с ней. Отсюда то ощущение срочности, с которым я ищу природу, сюжет и слова другой истории, нерассказанной истории жизни.

Она неведома, она не приходит на уста легко и бездумно, как приходит история убийцы; но все же «нерассказанная» это преувеличение. Люди веками рассказывали историю жизни всевозможными словами и способами. Мифы о творении и превращении, истории трикстеров, сказки, шутки, романы…

Роман — фундаментально негероический тип истории. Конечно, Герой часто захватывал роман, это его имперская природа и безудержное влечение — захватывать все и хозяйничать, одновременно производя жестокие распоряжения и законы, чтобы справиться со своим неудержимым позывом все уничтожить. И вот Герой через своих глашатаев, Законодателей постановил: во-первых, нарратив должен иметь форму стрелы или копья, начинаясь здесь и устремляясь прямо туда — и бум! — поражая цель (которая падает замертво); во-вторых, главный интерес нарратива — конфликт, и, в-третьих, в истории нет ничего хорошего, если в ней нет его, Героя.

Я не согласна со всем этим. Я рискну утверждать, что естественной, правильной и подобающей формой романа могла бы быть форма мешка, сумки. Книга хранит слова. Слова хранят вещи. Они несут значения. Роман — это лекарственный сверток, хранящий вещи в особой, сильной связи друг с другом и с нами.

Конфликт вполне может быть одним из отношений между элементами в романе, но сводить нарратив к конфликту абсурдно. (Мне довелось прочесть руководство по письму, в котором утверждалось, что «К истории следует относиться как к битве», а затем рассказывалось о стратегиях, атаках, победе и т.д.) Внутри нарратива, понятого как сумка/живот/короб/дом/медицинский сверток, конфликт, соревнование, стресс, борьба и т.д. могут рассматриваться как необходимые элементы целого, но само это целое не может определяться ни как конфликт, ни как гармония, поскольку его целью является не разрешение или стасис, а продолжающийся процесс.

И наконец, ясно, что Герой в этой сумке выглядит неважно. Ему нужна сцена, или пьедестал, или вершина. Помести его в сумку, и он будет выглядеть как кролик, как картофелина.

Вот почему я люблю романы: вместо героев там люди.

И когда я начала писать научно-фантастические романы, то начала таскать этот огромный тяжеленный мешок всякой всячины. Моя сумка полна обывателей, и простаков, и крошечных семян вещей меньше горчичного зернышка, и хитросплетенных сетей, которые, если их кропотливо расплести, являют глазу синюю гальку, в ней есть невозмутимо работающий хронометр, показывающий время другого мира и череп мыши. Сумка полна начал без концов, инициаций, потерь, превращений и переводов, хитростей, которых гораздо больше, чем конфликтов, ловушек и заблуждений, которых больше, чем триумфов, застрявших космических кораблей, проваленных миссий и не понимающих людей. Я говорила, что сделать захватывающую историю о том, как мы вылущивали зерна дикого овса из оболочки, трудно, но я не говорила, что это невозможно. Разве кто-нибудь говорил, что писать роман легко?

Если научная фантастика это мифология современной технологии, то ее миф трагичен. «Технология», или «современная наука» (в обычном употреблении этих слов, нерефлексивно и по умолчанию отсылающем к естественным наукам и высоким технологиям, опирающимся на непрерывный экономический рост) — героическое предприятие, геркулесово и прометеево, понимаемое как триумф, а потому, в конечном счете, как трагедия. Воплощающая этот миф художественная литература была и будет исполненной торжества (Мужчина завоевывает землю, космос, пришельцев, смерть, будущее и т.д.) и трагичной (апокалипсис, холокост, тогда или сейчас).

Однако если избежать линейного, прогрессистского, пронизанного стрелой времени (убивающей время) Техно-Героического модуса и переопределить технологию и науку как, прежде всего, культурную сумку, а не оружие господства, то проявляется один приятный побочный эффект — научную фантастику можно рассматривать как гораздо менее ригидное, ограниченное поле, совсем необязательно прометеевское или апокалиптичное и, на самом деле, менее мифологический, чем реалистический жанр.

Это странный реализм, но реальность странна.

Верно понятая научная фантастика, как и вся серьезная художественная литература, как бы смешно ни было, это способ попытаться описать, что на самом деле происходит, что люди реально делают и чувствуют, как люди относятся ко всему остальному в этом огромном мешке, этом животе вселенной, утробе будущих вещей и склепе вещей бывших, этой незаканчивающейся истории. В ней, как и во всей художественной литературе, достаточно места, чтобы хранить даже Мужчину (в том месте среди вещей, которому он принадлежит); достаточно времени, чтобы собрать много дикого овса и посеять его, чтобы петь маленькой Уме, слушать шутки Ула, и искать тритонов, и история все равно не закончится. Все еще есть семена, которые предстоит собрать, и есть место в котомке звезд.

***

Перевод с английского Александра Писарева по изданию: Le Guin U.K. The Carrier Bag Theory of Fiction // Women of Vision. St Martins Press, 1988. P.149-154


Подробнее о влиянии Ле Гуин на письмо Донны Харауэй: см.: Харауэй Д. Тентакулярное мышление. Антропоцен, капиталоцен, хтулуцен // Опыты нечеловеческого гостеприимства. М.: V-A-C press, 2018. С. 191.

[1] Fisher E. Women’s Creation. McGraw-Hill, 1975.

[2] Или священный сверток (medicine bundle/sacred bundle). В индейских племенах Северной Америки и Мезоамерики сверток со священными предметами использовался в ритуалах и передавался по наследству, в некоторых племенах хранить его могла только женщина.

[3] “Amid the alien corn” — цитата из стихотворения Джона Китса Ode To A Nightingale («Ода соловью»), в русском переводе Е.Витковского: «в чужих полях».


xfaanfhhhfxu
диана
Ignis
+18
Comment
Share

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About