Они занимали важное место в сфере интересов друг друга, но — удивительный факт — именно эти два великих современника не были знакомы, и более того, не написали друг другу ни строчки. Они общались со всеми видными русскими литераторами и оба вели обширную переписку, но, вышло так, что случай оказался сильнее.

В 1855 году Лев Толстой, молодой писатель, заставивший всех заговорить о себе после выхода в свет «Детства» приезжает в Петербург, где знакомится с Тургеневым, Некрасовым, Гончаровым и другими литераторами. Но Достоевского здесь нет — он в ссылке, после нескольких лет каторги. Когда же в конце декабря 1859 года он возвращается в Петербург — уже Толстой почти безвыездно находится в Ясной Поляне.

Но с тех пор их заочный взаимный интерес только растёт. Достоевский в 1870 году пишет Н. Страхову: «Да вот ещё давно хотел Вас спросить: не знакомы ли Вы с Львом Толстым лично? Если знакомы, напишите, пожалуйста, мне, какой это человек? Мне ужасно интересно узнать что-нибудь о нём. Я о нём очень мало слышал как о частном человеке.» Стоит заметить, что этот интерес так и не сформируется в однозначное отношение одного к другому. Мнения их друг о друге останутся очень противоречивыми (особенно у Толстого). Легко поддаться соблазну и сказать, что Достоевский в первую очередь ценил в Толстом «художника в высшей степени» и только потом мыслителя, а Толстой наоборот. Легко, потому что они и сами писали об этом. Например Достоевский очень высоко ценил «Детство и отрочество», «Войну и мир», которую выписывал из России, находясь заграницей, и «Анну Каренину»: "”Анна Каренина” — вещь, конечно, не новая по идее своей, но неслыханная у нас доселе. Вместо неё мы, конечно, могли бы указать Европе прямо на источник, то есть на самого Пушкина… Тем не менее “Анна Каренина” есть совершенство как художественное произведение, подвернувшееся как раз кстати, и такое, с которым ничто подобного из европейских литератур в настоящую эпоху не может сравниться, а во-вторых, и по идее своей это уже нечто наше, наше своё родное…".

Одновременно и не соглашаясь с Толстым по ряду вопросов, в том числе их «камнем преткновения» был различный взгляд на патриотизм. Также он осуждал Толстого за пренебрежение к научному прогрессу: «Толстой, — говорит Достоевский — несмотря на свой огромный художественный талант, есть один из тех русских умов, которые видят ясно лишь то, что стоит прямо перед их глазами, а потому и прут в эту точку. Повернуть же шею направо или налево, чтоб разглядеть и то, что стоит в стороне, они, очевидно, не имеют способности: им нужно для того повернуться всем телом, всем корпусом. Вот тогда они, пожалуй, заговорят совершенно противоположное, так как, во всяком случае, они всегда строго искренни.»

Достоевский же был, в свою очередь, одним из тех писателей, которых Толстой читал в течение всей своей жизни и читал основательно, с особым интересом, и это несмотря на отторжение художественной манеры автора: "…У Достоевского, — говорил он, — при всей его безобразной форме, попадаются часто поразительные страницы…", «Достоевский — такой писатель, в которого непременно нужно углубиться, забыв на время несовершенство его формы, чтобы отыскать под ней действительную красоту. А небрежность формы у Достоевского поразительная, однообразные приемы, однообразие в языке». О небрежности Достоевского Толстой писал и говорил не однажды. Часто резко, но и с своеобразным уважением: “Иная даже небрежная, страница Достоевского стоит многих томов многих теперешних писателей. На днях для “Воскресения” я прочел его “Записки из Мертвого дома”. Какая это удивительная вещь”. «Записки из Мёртвого дома» Толстой ценил более всего и два больших отрывка («Орёл» и «Смерть в госпитале») именно из этого произведения включил в свой «Круг чтения». А «Братьев Карамазовых» Толстой читал (хоть и часто бросая) вплоть до своего ухода из Ясной Поляны, несмотря на «натянутый, деланный язык» и просил дочь выслать ему второй том в дорогу.

На деле отношение двух великих писателей друг к другу гораздо сложнее. К сожалению, иногда оно было обусловлено и влиянием третьих лиц. В частности это и печально-известное письмо 1883 года Николая Страхова Толстому, которому тот, «к сожалению, почти поверил» и под влиянием которого позволил себе несколько несправедливых высказываний. И тот случай, когда Достоевский собирался съездить в Ясную Поляну в 1880 году, но распространившиеся среди литераторов слухи о душевном состоянии Толстого удержали его. «О Льве Толстом и Катков подтвердил, — пишет он жене 27-28 мая, — слышно, что он совсем помешался<…>я не поеду…» Поэтому вдвойне обидно, что они не познакомились лично.

А ведь казалось, что встреча их была неизбежной. Однажды, они что называется «почти соприкоснулись рукавами». 10 марта 1878 года, Толстой и Достоевский посещают публичную лекцию двадцатипятилетнего магистра философии Петербургского университета Владимира Соловьёва. Толстого, сопровождает Николай Страхов, который не знакомит писателей. В воспоминаниях жены Достоевского Анны Григорьевны это объясняется тем, что Толстой просил его ни с кем не знакомить. Достоевский, узнав об этом был очень расстроен, как и сам Толстой, когда узнал об этом от Анны Григорьевны уже после смерти Достоевского.

Также, с разницей в один год (Толстой в 1877, Достоевский в 1878), оба посещают Оптину пустынь, где встречаются со старцем Амвросием. И что любопытно, Толстой ехал с Николаем Страховым, а Достоевский с Владимиром Соловьёвым. Эти два человека стали символами их невстречи.

6 июня 1880 года в Москве был открыт памятник Пушкину. 8 июня состоялось заседание Общества любителей российской словесности, на котором Достоевский произнёс свою знаменитую пушкинскую речь. Присутствовали многие известные писатели. Лишь Толстого не было. Хотя Тургенев специально ездил в Ясную Поляну, чтобы уговорить его приехать. Но после своего духовного переворота Толстой считал всякие памятники мирской суетой.

Религиозные мировоззрения Достоевского и Толстого и их расхождения на этой почве — это отдельная тема, но я думаю, что нам помогут цитаты:

Это известное письмо Достоевского к Н.Д. Фонвизиной, написанное в 1854 году, сразу же по выходе из каторги: «Я скажу Вам про себя, — пишет Достоевский, — что я — дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных. И, однако же, Бог посылает мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен; в эти минуты я люблю и нахожу, что другими любим, и в такие-то минуты я сложил в себе символ веры, в котором все для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной».

Уже после смерти Достоевского Толстой не раз повторяет, что хотел бы включить его в свой «Круг чтения». Однако мысли, выписанные для этой цели секретарём Булгаковым (Достоевский был его любимым писателем), «не особенно понравились Толстому. «Не сильны, расплывчаты, — говорил он. — И потом какое-то мистическое отношение… Христос, Христос!…» Ему не нравится «мистика» Достоевского. Для Толстого Христос — учитель, лишенный какого бы то ни было мистического статуса.

Достоевский — «дитя неверия»: он не скрывает, что вера его, как будет сказано им позднее, прошла «через горнило сомнений». Собственно через горнило прошла и вера Толстого — хотя с совсем иным результатом. Но оба они признают высшей ценностью одно. Правда, тут можно обнаружить почти незаметное различение.

Для Толстого истина тоже в Христе. Но — в Христе, убеждающем не чудом и даже не «личным примером», а неотразимой разумной правотой. Толстой предпочел бы остаться с таким Христом: правым, но не воскресшим. У него вовсе нет сугубо личностного, интимного восприятия Иисуса.

«Я начал с того, — напишет он в своем ответе Синоду (переиначивая слова Карлейля), — что полюбил свою православную веру более своего спокойствия; потом полюбил христианство более своей Церкви, теперь же люблю истину более всего на свете. И до сих пор истина совпадает для меня с христианством, как я его понимаю».

«Я люблю истину…» — будет шептать он в предсмертном бреду: в отличие от Достоевского он хочет остаться именно с ней.

Незадолго перед смертью Достоевский просит графиню Александру Андреевну Толстую, двоюродную тётку Льва Николаевича, с которым она много лет переписывалась, объяснить ему толстовское учение. По её словам Толстой его «страшно интересовал». Она прочитала Достоевскому одно из писем племянника. "…он хватался за голову, — вспоминает А.А. Толстая, — и отчаянным голосом повторял: «Не то, не то!…»

И всё-таки для обоих, и это главное, христианство есть не отвлеченная теория, а своего рода «руководство к действию»: оно должно быть применимо ко всем без исключения явлениям действительной жизни. Христианское сознание должно быть внесено во все сферы существования: только так будет исполнен Завет.

Достоевский и Толстой также находят точку соприкосновения, устремляя свой взор в первую очередь к народу, видя в нем почву, на которой должна возрасти совершенно новая судьба русского народа, а значит, новой России. Они оба готовы трудиться во имя этого, иногда даже в ущерб основной своей деятельности — писательской.

Известие о смерти Достоевского буквально потрясло Толстого. “Я никогда не видал этого человека, — писал он в начале февраля 1881 г. Н.Н. Страхову, — и никогда не имел прямых отношений с ним, и вдруг, когда он умер, я понял, что он был самый, самый близкий, дорогой, нужный мне человек. <…> Опора какая-то отскочила от меня. Я растерялся, а потом стало ясно, как он мне дорог, и я плакал, и теперь плачу”.

«Достоевский был для меня дорогой человек и, может быть, единственный, которого я мог бы спросить о многом, и который бы мне на многое мог ответить», — скажет Толстой вдове писателя.

И прав Мережковский в своём весьма неоднозначном эссе, что Достоевский и Толстой — “две… ветви одного ствола, два противоположных члена одного тела…” Но “ствол”, что один на двоих, и “тело” — это не Пушкин, как утверждают одни, и не христианство, как видится другим. Это Истина, это Правда жизни, которой одинаково преданно служили два гения, коим не суждено было встретиться на этой земле, но когда одного из них не стало, другой плакал.