Подчас массовое, аффектирующее кино стимулирует к более интенсивной интеллектуальной работе, чем высоколобые фестивальные киноленты. В заносчивой среде киногурманов я не раз встречался с дискриминацией удовольствия, получаемого от эстетического объекта, так как такое искусство-де предназначается обслуживанию господствующего класса, а то, что называют коммерческим — одурманиванию угнетаемого. Иногда начинает казаться, что для подобных снобов отсутствие наслаждения и мука скукой становится некой инициацией, что должна привести к интеллектуальному просветлению. Но вместе с тем парадоксальным образом она становится перверсивным способом получения наслаждения в этом визионерском мазохистическом акте. В свою очередь многие аффектирующие фильмы попросту становятся неинтересными ввиду своей примитивности для зрителя с весомым бэкграундом, тогда аскеза ангедонией может быть применена вновь. Так ли мы должны стигматизировать эстетическое наслаждение и есть ли эмансипаторный потенциал в произведениях низкого штиля? Попробуем построить скромную теорию в отдельно взятом фильме.

«Но в действительности политика равноправия на эстетическом уровне является необходимым предваряющим условием к любой политической ангажированности. В самом деле, современная освободительная политика — это политика признания, направленная путём исключения политических, этнических и экономических меньшинств. Но эта борьба возможна, только если визуальные знаки и формы, в которых желания исключённых меньшинств манифестируют себя, не контролируются и не подавляются каким бы то ни было эстетическим вкусом, оперирующим во имя высших эстетических ценностей. Только исходя из равенства всех визуальных форм и медиа на эстетическом уровне, можно сопротивляться фактическому неравенству между изображениями, как навязанному извне и отражающему социальное, политическое и экономическое неравенство» — пишет Борис Гройс в статье «Логика равноправия».

«Итак, одна из основных задач Метца — преодолеть сложившееся противопоставление интеллектуального и аффективного, показать, как кино, становясь объектом исследования, вовлекает нас в совершенно неожиданное теоретическое поле, где вопрос о притягательности кино имеет, возможно, куда большее значение, чем вопрос о правилах его функционирования. Потому-то он не склонен разделять фильмы на достойные и не достойные внимания, на массовую или авторскую продукцию, утверждая, что фильм именно в качестве «низкого» культурного объекта, объекта масс-культа, оказывается куда ближе к ответу на вопрос, что это за желание, которое ведет нас в кинотеатр, заставляет снова и снова смотреть кино» — одобрительно кивает Олег Аронсон во вводной статье «Кристиан Метц «Воображаемое означающее. Психоанализ и кино».

Чем для нас может быть интересно массовое кино? Любое произведение можно рассматривать как относительно герметичную автономную эстетическую систему и судить её лишь по надменным законам эстетики. В таком случае коммерческое искусство часто принижают в своей ценности, отказываются увидеть в нём интеллектуальную или эстетическую претензию. Но сама идея сравнения эстетических объектов разных регистров — высокого интеллектуального и низкого коммерческого — их рядоположение, уже есть первый шаг к искомой цели, закольцованной в начало — осознания равенства как пресуппозиции, стартовой площадки, а не политического телоса. Также можно в кино увидеть больше, чем кино, рассмотреть его как, допустим, социологический материал. Так, например, «Страна кочевников» кажется мне неоправданно холённой киносудиями, но в фильме для меня манифестирован дух американского Логоса (культурологическая ценность), а также в целом феномен популярности этого фильма и его венчания всевозможными наградами есть политический знак владычествующего дискурса. Этот метод также несёт в себе уравнительный потенциал, так как произведение любого стиля может нести на себе печать времени, абсорбировать национальные и прочие культурные особенности etc.

Мы для анализа избрали oscar bait [1] фильм «Стёртая личность» (в оригинале «Boy Erased», 2018 г., режиссёр Джоэл Эдгертон), в котором, несмотря на очевидную политическую ангажированность фильма, являющегося гомофобофобным и профеминистским высказыванием от sjw-коммьюнити, есть интересные концептуальные решения, которые, к сожалению, не получили достойного эстетического воплощения ввиду клишированности и шаблонности приёмов, а также манипулятивности и спекулятивности подхода к теме.

Джаред Имонс (Лукас Хеджес), сын баптистского священника (Рассел Кроу) принимает участие в программе конверсионной терапии «Любовь в действии». (Конверсионная, или репаративная терапия направлена на изменение сексуальной ориентации человека с гомо- и бисексуальной на гетеросексуальную, и большинством представителей научного сообщества признаётся контрэтичной, неэффективной и антинаучной). Джареду предстоит отвоевать свою личность у общества, так как, согласно слогану фильма, суть не изменить («The truth cannot be converted»).

Из интересных сюжетных решений стоит отметить деструкцию типичного фантазма романтического нарратива — зарождение нежной дружбы с претензией на любовь между Джаредом и собратом по учёбе, которая в первую же ночь знакомства заканчивается изнасилованием с последующим виктимблеймингом. Также в фильме присутствуют несколько простых символов, обладающих своеобразной трогательностью. Например, подбадривающее прикосновение салютирующего, избегающего собственного хотения плоти героя Ксавье Долана (открытого гея, репрезентирующего интересы ЛГБТ-сообщества в своём кинотворчестве). Или высунутая из автомобиля рука — бунт (во многом, конечно же, рекуперированный) как символ свободы в виде права на риск.

Фильм ставит вопрос о характере личности. Насколько личность может быть мобильна и лабильна? Этот вопрос можно переформулировать так: насколько мы ответственны за свою личность? Есть ли это нечто предписанное при рождении, нативное или это носит конструктивный характер со стороны социума или мы сами выбираем себе личность (недаром первая сцена фильма — это интервью маленького героя с вопрошанием, кем же он хочет стать). От ответа на этот вопрос и зависит, в частности, эффективность конверсионной терапии.

Одной из универсальных потребностей человека является потребность в когнитивной и мировоззренческой непротиворечивости. Субъект выбирает одни ценности и отвергает иные, противоречащие избранным, с целью сохранения целостности личности.

Главные герои фильма принадлежат двум дискурсам, в каждом из которых такой оператор как личность признаётся ценностью — религиозный (локализуем: христианский) и леволиберальный. И несмотря на наличие одного и того же аксиологического оператора, эти два дискурса являются конфронтирущими в своих различных ракурсах.

Почему в христианстве концепт личности является ценностью? Потому что христианство — это персоналистская религия, в отличие от имперсоналистских восточных учений, таких как буддизм (с его концепцией анантмавады, несуществования эго) и некоторых ответвлений индуизма (философия майавади, безличностного Абсолюта). Бог в христианстве является личностью, мыслимой в суперлативных предикатах — Всемогущий, Всезнающий, Всеблагой (в чём потом упрекал Фейербах в «Сущности христианства» — в слишком человеческой природе атрибутов Бога), Которая имела телесное воплощение в виде Богочеловека Иисуса Христа. Также и каждый человек — творение Божие — обладает ценностью в ореоле личности. Бог в Своей бесконечной любви желает спасения для каждой конкретной души.

Почему в леволиберальном дискурсе личность является ценностью? Условие соблюдения прав каждой личности при её свободе — гарант стабильности общества. В этом дискурсе ценна индвидуализация как своеобразная энтелехия личности. История западной цивилизации есть градуальная сепарация от запрограммированных коллективом идентичностей: от нации, вероисповедания, сексуальной ориентации, пола и даже человека (постгуманизм, антигуманизм) под хоругвями «Be yourself», «Choose yourself».

Но несмотря на ценность личности, единого и единичного в обоих дискурсах — эта ценность обнажается перед лицом Другого и коллективного. В христианском дискурсе ценность личности выражается в её смирении перед чем-то большим, чем она (прежде всего — пред Божьей волей). И агапе есть апогей этого смирения — самопожертвенная любовь ради ближнего своего (что в некотором смысле всегда есть жертва Богу).

В либеральном дискурсе корреляция между личным и коллективным обеспечивается тезисом: мы все равные и мы все разные. Свобода махать кулаками заканчивается там, где начинается нос другого. Слагаемые индивидуальности дают сумму общего взаимовыгодного коллективного порядка.

Стремление интегрироваться в коллективное есть выражение холистического желания. Карл Юнг, первый из серьёзных исследователей, не побоявшихся заговорить о на тот момент свежем феномене летающих тарелок, заявил, что круглая форма современного чуда в десакрализованное время есть архетип, свидетельствующий о потребности в целостности и общности у людей.

Итак, мы имеем перед собой две ценностные мировоззренческие установки, которые в контексте фильма являются противоречащими друг другу, приводя ко всем перипетиям. Нам вместе с главными героями необходим диалог этих двух дискурсов, должно пойти на этот риск двусмысленности, занять метапозицию, чтобы не впасть в консервирующий грех догматизма. Но есть риск быть отравленным внутренними противоречиями. Шизофрения — есть раскол (σχίζω «расщеплять») ума, и одна из характеристик шизофрении — это возможность сосуществования в ментальности больного противоречий.

Вспомним сцену, где мать Нэнси Имонс (Николь Кидман) общается со своим сыном после его каминг-аута, отражаясь в зеркале. Это и есть схизма внутри неё. Противоречие двух социальных ролей: покорная жена и добропорядочная прихожанка vs любящая мать. Здесь находится настоящая Нэнси, а там, в зеркале, отражение социальной прескрипции. Вместе с тем через такое операторское решение можно увидеть определённый прессинг, направленный против Джареда: двое против одного. Нас ожидает хэппи-энд, в котором мать обретает свой полноценный статус женщины, не являющейся надбавкой к чему-то иному (реляционные структуры: жена-муж, прихожанка-церковь). Так что фильм есть ликование победы не только Джареда, отстоявшего право на свою сущность, но и для его матери.

Фильм в русском прокате называется «Стёртая личность». И на первый взгляд, конечно же, это негативное явление — стирание личности, коли оператор личности является ценностью. Но тут мы совершим жижекианский жест: а что если всё наоборот? Ценность личности в отказе от неё? Кажется, дело обстоит именно так, в обоих дискурсах. Но для этого нужно будет провести ревизию понятия личности, выудить её из профанного дискурса.

В теистическом дискурсе затихание личности обеспечивается через существование экзистенциала вины, который обеспечивает единство, как всего человечества, так и вообще причинно-следственную связь бытия (вина как причина, подробнее в моей предыдущей статье «Крик субъекта»). Чистое воплощение этого принципа найдём на страницах романа «Братья Карамазовы» в этической максиме «Всякий человек за всех и вся виноват, помимо своих грехов», а также в теодицее Августина Блаженного о греховности детей и печати peccatī originale прародителей. Вина как качество, присущее именно субъекту, настоящей личности, обеспечивает в смирении и самоумалении трансгрессию ко всему остальному миру. Христианская мыслительница Симона Вейль ближе всех впотьмах нащупала этот корень священного безличного, в котором обитают Истина и Красота, вторя сие из одной работы в другую.

Для светского дискурса обратимся к этимологическому методу: личность (персона) — это греческое πρόσωπον — маска в театре (сравните с русским «личина»). В юнгианском психоанализе (к которому можно относиться по-разному, но в качестве культурологического инстурментария апелляция к нему может быть интересной и полезной) проводится различие между личностью как таковой (более широкое понятие для обозначения психической системы) и персоной (более узким), но этимологически они восходят к одному источнику. То есть персона является некой фикцией (Интересно, что во французском личность personne также и никто — разница в употреблении артикля), поверхностным слоем для социального взаимодействия, скрывающим настоящее сокровище — ядро личности — самость, Selbst. Цель человеческого существования в процессе индивидуации: проявление самости, гармоничного сосуществования бессознательного и сознательного, переработки руды архетипов из недр коллективного бессознательного (или более зрелый термин — объективного психического), зенит психической жизни. Напоминает кьеркегоровское понимание экзистенции как перехода личного внутреннего опыта во внешнее.

Индивидуализм — противополагается коллективным экспектациям и обязанностям перед социумом; индивидуация же есть исполнение человеком своей уникальной миссии в обществе.

И вот этот спектакулярный характер личности как персоны не раз подчёркивается в фильме. В разные моменты персонажи призывают играть свою роль до тех пор, пока не поверишь в неё сам, пока маска намертво не прилипнет к лицу. Моралите фильма в призыву к аутентичной экзистенции, свободной импровизации, а не в следовании чужому сценарию. В не полной недостижимой свободе, похожей на беспредел, а в дерзком комбинаторном жесте из элементарных ролей. Гегелевский синтез: примирение тезиса и антитезиса в синтезе, сциентизма и фидеизма (что уже видим в одной из ранних сцен беседы с врачом, которая представляет удачный экземпляр гармоничного совмещения религиозного и научного мировоззрений). Довольно левый посыл с его желанием всеобщей сатисфакции. И Нэнси, и Джаред смогли обеспечить мирное сосуществование своим дискурсам. Ибо в них, дискурсах, и в них, персонажах, оказывается больше схожего, нежели различного. А если и разные, то точно равные. Аминь.

P. S. Благодарю екатеринбургский «Ресурсный центр для ЛГБТ» за показ данного фильма.

Примечания

[1] Oscar bait, оно же Приманка для Оскара — определение, используемое англоязычным кино-сообществом для кинолент, снятых с расчётом получить Оскар или другие кинопремии.