В конце сентября 1970, незадолго до того как занять свою должность в Норвиче, что на востоке Англии, я ехал с Кларой в сторону Хингема, в поисках жилья. Через поля, вдоль изгородей, под раскидистыми дубами, оставив позади несколько разрозненных поселков, мы проехали пятнадцать миль через страну, пока, наконец, не появился Хингем, с его несимметричными фронтонами, башней и верхушками деревьев, едва возвышавшимися над равниной. Широкая, окруженная молчаливыми фасадами рыночная площадь была пуста, однако нам не понадобилось много времени, чтобы найти дом, на который указало агентство.

Это был один из самых больших домов в городке; недалеко от церкви с поросшим травой кладбищем, шотландскими соснами и тисами, дом стоял на тихой улице, укрытый стеной в человеческий рост и плотно перепленными кустами можжевельника и лузитанского лавра. Мы спустились по широкой подъездной дороге к покрытой ровным слоем мелкого гравия площадке перед домом. По правую руку, позади конюшен и каретных сараев в ясном осеннем небе виднелась буковая роща с колонией ворон, покинутая в это раннее послеобеденное время, и вороньи гнезда казались темными точками под изредка подрагивавшими листьями.

Широкий неоклассический фасад дома зарос диким виноградом, входная дверь была покрыта черным лаком. Мы несколько раз постучали в латунный дверной молоток, изогнутый в форме рыбы, но никакого ответного движения внутри дома не было. Мы отошли немного назад. Окна, разделенные каждое на двенадцать маленьких окошек, напоминали темные зеркала. Дом казался совершенно нежилым. И мне вспомнился другой загородный дом, который я однажды посетил по дороге из Ангулема, детище двух безумных братьев — один депутат парламента, а другой архитектор — после десятилетнего планирования была возведена точная копия фасада версальского дворца, совершенно бесполезная, но издали безусловно впечатлявшая декорация, чьи окна были такими же слепыми и блестящими как у дома, перед которым мы стояли теперь. Без сомнения мы должны были бы уйти ни с чем, но переглянувшись и преодолев страх, решили хотя бы осмотреть сад.

Мы осторожно обошли дом вокруг. На северной стороне кирпич позеленел, пятнистый плющ частично скрыл кладку и поросшая мхом дорожка вела мимо входа для прислуги, мимо лежавшей на земле коры от дров, сквозь густые тени и наконец, словно на сцену, поднималась к террасе с каменной балюстрадой, за которой находилась квадратная лужайка, обрамленная цветочными клумбами, кустарниками и деревьями. За лужайкой, западнее, открывался вид на парк с одиноко стоящими липами, вязами и вечнозелеными соснами. Вдали виднелись мягкие волны пашен и белые горы облаков на горизонте. Онемев мы долго смотрели на эту картину, уводившую взгляд вдаль словно по поднимавшимся и опускавшимся уступам, и полагали, что совершенно одни, пока не заметили в полутени высокого кедра в юго-восточном углу сада лежащую на траве неподвижную фигуру. Это был пожилой мужчина, он положил голову на согнутые руки и казался совершенно поглощенным созерцанием участка земли перед своим носом.

Мы пересекли лужайку по направлению к нему, и каждый шаг давался с восхитительной легкостью. Но когда мы приблизились почти вплотную, он заметил нас и поднялся немного смущенный. Несмотря на широкие плечи он казался приземистым, можно было даже назвать его маленьким. Это впечатление, вероятно, усиливалось его манерой наклонять голову и смотреть поверх полукруглых очков в золотой оправе, которые он всегда носил, придававшей ему униженный и просительный вид.

Седые волосы его были собраны сзади, лишь несколько прядей снова и снова падали на необычно высокий лоб. Я считал травинки, — сказал он, извиняясь за свою задумчивость, — Это что-то вроде моего хобби. Боюсь, довольно раздражающего. Он пригладил одну из выбившихся прядей. Его движения были застарело-неловкими и одновременно совершенно безукоризненными и в такой же старомодно-любезной манере он нам представился, как доктор Генри Селвин. Вы, конечно, насчет квартиры. Нет, насколько он знает, она еще не занята, однако нужно подождать миссис Селвин, поскольку она является домовладелицей, а он наоборот, лишь обитатель сада, что-то вроде садового гнома.

Во время беседы, последовавшей за этими словами, мы шли вдоль железной ограды, отделявшей сад от открытой части парка. Ненадолго остановились. Вокруг ольшанника паслись три больших серых коня, они фыркали, периодически вскидывали головы и переходили с шага на рысь. Увидев нас, они в ожидании замерли невдалеке. Доктор Селвин достал из кармана брюк корм, и дал его лошадям, коснувшись рукой их ноздрей. Это, — сказал он, — мои нахлебники. Я купил их в прошлом году за пару фунтов на лошадиных торгах, иначе они бы непременно оказались на живодерне. Я назвал их Гершль, Хамфри и Ипполит. Об их прошлом мне ничего не известно, но когда я их приобрел, за ними скверно следили. В шерсти было полно клещей, глаза помутнели, а копыта крошились от долгого стояния на влажной земле. Между тем, добавил он, теперь они мало-мальски отдохнули и им еще осталась, возможно, пара неплохих лет. Затем он попрощался с лошадями, явно очень привязанными к нему, и продолжил прогулку, время от времени останавливаясь и подробно рассказывая об удаленных уголках сада. Через кусты на южной стороне лужайки дорожка вела к зеленому туннелю из орешника. В ветвях, образовывавших над нами свод, то и дело сновали безобразничавшие серые белки.

Земля была устлана ореховой скорлупой, и осенние крокусы тянулись к слабому свету, проникавшему сквозь сухие шелестевшие на ветру листья. Орешник заканчивался у теннисного корта, огороженного побеленной киричной стеной. Теннис, — сказал Доктор Селвин, был моей настоящей страстью. Но сейчас корт заброшен, как и многое вокруг. Не только огород, — продолжил он, показывая на полуразрушенные викторианские теплицы и чрезмерно разросшиеся шпалеры, — не только огород после стольких лет небрежного отношения пришел в упадок, но и сама природа, как ему кажется все больше и больше, стонет и тонет под тяжестью бремени, который мы заставили ее нести.

Конечно, сад, изначально разбитый, чтобы обеспечивать большое хозяйство, и в самом деле, поставлявший овощи и зелень к столу в течение целого года, несмотря на пренебрежение все еще родит, и этого более чем достаточно для наших личных нужд, год от года все более скромных.

Одичание сада имеет и свои преимущества, — сказал доктор Селвин. То, что растет в нем, или что он от случая к случаю, без больших усилий сеет или сажает, имеет вкус, который ему кажется особенно нежным. Мы шли среди заросших травой грядок со спаржей высотой по плечи и могучими кустами артишоков к маленькой группе яблонь, на которых висело несколько желто-красных яблок. Дюжину этих сказочных яблок, чей вкус превосходил все, что мне с тех пор удалось попробовать, доктор Селвин завернул в лист ревеня и подарил Кларе, заметив, что сорт называется Красота Бата.

Два дня спустя мы поселились в Прайорс Гейт. Накануне вечером миссис Селвин показала нам комнаты на втором этаже восточного крыла, обставленные довольно странно, но зато красивые и просторные, и мы сразу же обрадовались перспективе провести здесь несколько месяцев. Из высоких окон которых открывался вид на сад, на парк и на гряды облаков, что стало более чем достаточной компенсацией за мрачный интерьер. Нужно было только посмотреть вокруг, и гигантский в своем уродстве «старонемецкий» сервант исчезал, не видны были окрашенные в горошек стены кухни, словно по мановению волшебной палочки растворялась в пространстве голубовато-зеленая и, возможно, не слишком безопасная газовая плита.

Хейди Селвин, как мы скоро выяснили, крайне деловая дочь промышленника из Биля, Швейцария, позволила нам немного обустроить жилье в соответствии с нашими представлениями.

Однажды, когда мы перекрасили в белый цвет ванную комнату, находившуюся в пристройке на чугунных колоннах, и попасть в которую можно было только по мостику, она даже пришла оценить законченную работу. Непривычный вид ванной вызвал у нее загадочный комментарий, что та, всегда напоминавшая ей старую теплицу теперь напоминает новую голубятню. Это замечание, больше напоминавшее уничтожающий приговор нашему образу жизни, до сих пор застряло в моей памяти и я никак не могу его забыть.

Но это к делу не относится.

Попасть в наше жилище мы могли либо по железной лестнице, тоже покрашенной в белый цвет и ведшей со двора к мостику в ванной, либо через двойные двери на первом этаже открывавшиеся в широкий коридор, на стене которого под потолком была сооружена сложная передаточная система из колокольчиков для вызова прислуги.

Из этого коридора можно было увидеть внутренности сумрачной кухни, где в любое время дня находилась женщина неопределенного возраста, в основном копошившаяся в раковине.

Айлин, так ее звали, носила волосы выбритые на затылке, как бреют пациентов психиатрических лечебниц.

Ее мимика и манеры казались испуганными, губы были всегда влажными и она постоянно носила серое платье-халат длиной по щиколотку. Какой работой день за днем занималась Айлин на кухне — и я и Клара понять не могли, насколько мы знали, никакой еды, за одним исключением на этой кухне никогда не готовилось.

По другой стороне коридора, на высоте около тридцати сантиметров над каменным полом была дверь в стене. Через эту дверь можно было попасть на темную лестничную клетку, из которой на каждом этаже расходились коридоры за стенами, чтобы прислуга, таскающая корзины с углем, инвентарь для уборки, постельное белье и чайные подносы не попадалась на глаза хозяевам. Я часто пытался представить, что было в головах у людей, живших со знанием того, что за стеной комнаты в которой они находились, постоянно скользят тени слуг. Мне казалось, они должны были бояться этих призрачных существ, за cкромные деньги выполняли каждодневную работу.

Попасть в наши прекрасные комнаты обычно можно было — и это нас неприятно задело — только через эту заднюю лестницу, на самой нижней площадке которой находилась дверь в комнату Айлин, впрочем, всегда запертая. Но однажды я увидел ее внутреннее убранство. Несметное количество кукол, тщательно наряженных, большая часть с головными уборами, они сидели и стояли повсюду в маленькой комнате и даже лежали на кровати, на которой спала Айлин, если она вообще спала, а не играла с ними, тихо напевая, всю ночь напролет.

По воскресеньям и праздникам мы иногда видели Айлин выходящей из дома в униформе Армии Спасения. Часто она была с маленькой девочкой, которая шла рядом с ней и доверчиво держала за руку. Потребовалось время, чтобы мы привыкли к Айлин. Самым трудным было свыкнуться, с тем, что иногда она, будучи на кухне заходилась громким хохотом без всякого видимого повода, и этот смех поначалу пробирал до костей.

Выходило так, что Айлин, исключая нас, была единственной постоянной обитательницей этого огромного дома. Миссис Селвин часто неделями отсутствовала, или была в пути, занятая управлением многочисленными квартирами в городе и близлежащих местечках, которые сдавала.

Пока позволяла погода доктор Селвин проводил время снаружи, в сложенном из кремня уединенном жилье, расположенном в удаленном углу сада, которое он называл своим убежищем и оборудовал самым необходимым.

Но однажды утром, неделю или чуть больше спустя после нашего переезда, я увидел его стоящим у одного из окон его комнаты на западной стороне дома. Он был в очках, одет в халат в крупную шотландскую клетку, на нем был белый шейный платок. Он целился в голубое небо из ружья с необычно длинным двойным стволом. После того как он, наконец, выстрелил, прошла, казалось, вечность, и со всех окрестностей поднялся ответный шум. Доктор Селвин объяснил мне позже, что хотел узнать, в порядке ли еще после десятилетий хранения в гардеробной, ружье для охоты на крупного зверя, которое он купил много лет назад в молодости. Насколько он помнил его проверяли только раз или два. Он сказал, что купил ружье когда поехал в Индию, получив там свое первое место хирурга. Обладание таким снаряжением считалось обязательным для людей вроде него. Однако, он ходил на охоту лишь однажды, но и там он пренебрег возможностью попробовать ружье в деле. Сейчас же он только хотел узнать, работает ли еще оно и убедился, что одной отдачи достаточно, чтобы убить.

В другой ситуации, Доктора Селвина, как уже упоминалось, едва ли можно было встретить в доме. Он жил в своем павильоне, уделяя все свое внимание, как он мне случайно признался, раздумьям, которые с одной стороны становились все более неопределнными, а с другой все более точными.

Только однажды, за все время нашего пребывания у него были гости.

Это было весной, я думаю в конце апреля, Хейди Селвин была в Швейцарии. Однажды утром Доктор Селвин поднялся к нам и сообщил, что пригласил на ужин друга, с которым был раньше очень близок, и что был бы рад, если это для нас воможно, если бы мы расширили их компанию до petit comité. Когда мы спустились незадолго до восьми, в камине в глубине гостиной горел огонь, разгоняя вечерний холод. В комнате было несколько четырехместных диванов и тяжелых кресел. На стенах висели высокие, местами разбитые и с отсуствующими фрагментами зеркала, умножавшие отблески огня и отражавшие постоянно меняющиеся в этом свете картины.

На Докторе Селвине был твидовый пиджак с кожаными заплатками на локтях и гастук.

Его друг Эдвард Эллис, которого он нам представил как известного ботаника и энтомолога, был в противоположность ему очень худощав и стоял всегда прямо, в то время как Селвин постоянно клонился вперед.

Он тоже был одет в твидовый пиджак. Воротник рубашки был слишком широк для его шеи, морщинистой, словно у птицы или черепахи, при движении его кожа сжималась и разжималась на манер аккордеона. Голова его была маленькой, будто недоразвитой, однако глаза светились чудесной живостью. Мы побеседовали сначала о моей работе и наших планах на следующий год, а также о впечатлении, которое на нас, выросших в горах, произвела Англия и особенно плоские и ровные пространства графства Норфолк.

Сгустились сумерки.

Доктор Селвин поднялся и с торжественностью проводил нас в столовую, примыкавшую к гостиной. На дубовом столе, за которым легко могли уместиться тридцать человек стояли две серебрянные лампы. Доктор Селвин и Эдвард сели в торцах стола, приборы для нас с Кларой стояли на длинной стороне, напротив окон. К этому моменты снаружи и внутри царила темнота и зелень за окнами была полна глубоких синих теней.

Свет заходящего солнца был еще виден на горизонте, и горы облаков, все еще белоснежные, напоминали мне самые высокие вершины Альп.

Айлин зашла с сервировочным столиком, оборудованным подогревом — изобретение, запатентованное в тридцатых. Она была одета в серое платье и делала свою работу молча, обронив лишь несколько слов. Зажгла лампы, поставила тарелки на стол и безмолвно удалилась.

Мы сами обслужили себя, расставив тарелки на столе.

В качестве закуски было несколько стеблей спаржи, покрытых листьями маринованого шпината. Главным блюдом были брокколи в масле и молодой картофель, сваренный в воде с добавлением листьев мяты. Доктор Селвин сказал, что в песчаной почве старых теплиц он к середине апреля вырастает до размеров грецкого ореха. На десерт был ревеневый мусс со сливками, посыпанный тросниковым сахаром.

Таким образом вся еда на столе была из одичавшего сада. Прежде чем трапеза закончилась, Эдвард перевел разговор на Швейцарию, видимо считая, что и мне и доктору будет что рассказать.

И доктор Селвин, действительно, несколько поколебавшись, сообщил, что пробыл недолго в Берне перед Первой мировой.

Летом 1913 года, начал он, ему было двадцать один и сразу после окончания медицинского колледжа в Кембридже он поехал в Берн, намереваясь далее продолжить образование там.

Но с этого момента все пошло совсем не так как планировалось, и большую часть времени он провел в горах, все больше и больше увлекаясь альпинизмом. Он проводил недели в Майрингене и Обераре, где и познакомился с шестидесятипятилетним проводником по имени Иоханнес Нэгели, который с самого начала пришелся ему по душе. Они вместе побывали везде — Зиггеншток, Шрекхорн и Эвигшнеехорн и никогда в своей жизни, ни до ни после ему не было так хорошо в обществе другого человека.

Когда разразилась война, и я вернулся в Англию и был призван, не было ничего труднее, как я понимаю сейчас, оглядываясь назад, как попрощаться с Иоханнесом Нэгели.

Даже разлука с Хейди, с которой я познакомился в канун Рождества и на которой женился после войны не была столь мучительна. Я все еще вижу его, стоящего на вокзале в Майрингене и машущего мне рукой.

Возможно, это лишь мое воображение, понизил голос доктор Селвин, но теперь, годы спустя, когда мы с Хейди стали чужими друг другу, я вспоминаю Нэгели, и он кажется мне ближе, хотя в действительности, после прощания в Майрингене я его никогда больше не видел.

Немного времени спустя после моего призыва Нэгели пропал по пути из бивака на пик Оберар. Предположительно, он провалился в трещину ледника Аре.

Это известие было в первом же письме, которое я получил, будучи уже одетым в форму и расквартированным в казарме, и оно повергло меня в такую глубокую депрессию, что потом на протяжении всей службы я ощущал себя так, словно бы это я погребен под снегом и льдом.

Но это старая история, — сказал доктор Селвин после долгой паузы. Нам стоит, на самом деле, — он повернулся к Эдварду, — показать нашим гостям фотографии, которые мы сделали во время последней поездки на Крит.

Мы вернулись в гостиную.

Тлеющие поленья светились в темноте.

Доктор Селвин потянул за шнур звонка, висевший справа от каминного портала. И почти без задержки, словно бы она ожидала сигнала в коридоре появилась Айлин, и вкатила тележку, на которой стоял проектор.

Большие бронзовые с позолотой часы на каминной полке, фигурки мейсенского фарфора — пастушок и пастушка, причудливо одетый Мавр, с безумными глазами, двигающимися из стороны в сторону, все были сдвинуты в сторону, и холст натянутый на деревянную раму, который она принесла с собой, был установлен перед зеркалом. Проектор тихо загудел и обычно невидимая пыль в комнате засверкала в конусе света словно прелюдия к появлению картин. Их путешествие на Крит было весной. Словно накрытый зеленой вуалью перед нами расстилался ландшафт острова. Несколько раз мы увидели снимки Эдварда с биноклем и ботанизиркой, или доктора Селвина в шортах до колена, с сумкой через плечо и сачком. Один из снимков был до мелких деталей похож на снимок Набокова в горах выше Гштада, который я несколько дней назад видел в швейцарской газете.

Странным образом, на этих фотографиях, которые они нам показывали, и Эдвард и доктор Селвин казались юными, хотя к моменту поездки, которая была десять лет назад, им уже было глубоко за шестьдесят. Я ощущал, что для них обоих возвращение в прошлое вызывало определенное умиление. Но возможно, мне это только показалось, потому что ни Эдвард, ни Доктор Селвин не комментировали эти снимки, в отличие от многих других фотографий весенней растительности острова или всевозможных диких и домашних животных. За исключением легкой дрожи экрана, в комнате была абсолютная тишина. На последнем слайде перед нами раскинулось плато Лассити, снятое с возышенности на одном из северных перевалов.

Снимок был сделан после обеда, когда лучи солца попадали прямо на зрителя. В южной части плато, огромный, почти две тысячи метров, пик Спафи казался миражом в потоке света.

В долине были кратофельные и овощные поля, фруктовые рощи и маленькие группки других деревьев, зеленые учатски необработанной земли, среди которых виднелись сотни белых парусов ветряных насосов.

На эту картину мы смотрели безмолвно и так долго, что стекло в проекторе треснуло и темная трещина прочертила холст. Вид на плато Лассити, удержанный так долго, что разбился, поразил меня в тот момент до глубины души, однако позже совершенно стерся из памяти. Спустя несоколько лет я снова вспомнил его, в лондонском кинотеатре, когда услышал разговор Каспара Хаузера с его учителем Даумером в кухонном саду у дома Даумера и где Каспар, к радости свого ментора впервые словами объяснил различие между сном и реальностью: «Да, я спал. Мне снилось, что я на Кавказе». Затем камера передвинулась справа налево к дальней арке и показала нам панораму плато, окруженного горной грядой, выскогорное плато, очень похожее на индейское, с башнями, похожими на пагодами и храмами со странными треугольными фасадами: вздор, в слепящем свете экрана снова напомнивший мне паруса ветряных насосов Лассити, которых я никогда не видел в реальности.

В середине мая 1971 мы переехали из Прайорс Гейт. Как-то раз после обеда Клара купила дом. Первое время мы скучали по виду из дома, но вместо него у нас были колыхающие почти у самого окна серые и зеленые листья, и даже в безветренный день они почти безостановочно двигались. Деревья росли едва ли в пятнадцати метрах от дома и игра листвы порой ощущалась такой близкой, что снаружи казалась его частью. Доктор Селвин регулярно навещал нас в нашем почти совершенно пустом доме и приносил овощи и зелень из своего сада — желтую и синюю фасоль, тщательно вымытый картофель, бататы, артишоки, зеленый лук, шалфей, купырь и укроп. В один из этих визитов, когда Клара уехала в город, у нас с доктором случился долгий разговор, во время которого он спросил меня, не ощущаю ли я тоски по родине. Я не нашелся что ответить, а он, напротив, после минутного раздумья, сделал мне признание — никакое другое слово для этого не подходит — что в последние годы он испытывает тоску по прошлой родине все меньше и меньше. На мой вопрос — о чем он тоскует, доктор Селвин рассказал, что в возрасте семи лет он и его семья эмигрировали из деревеньки в окрестностях Гродно, в Литве. Поздней осенью 1899 года он, его родители, его сестры Гита и Рая и их дядя Шани Фельдхендлер уехали в Гродно на телеге, которой управлял Аарон Вальд. На много десятилетий картины этого исхода казалось исчезли из его памяти, но в последнее время, сказал он, они снова напоминают о себе и возвращаются. Я вижу, сказал он, как мой учитель в хедере, который я посещал два года в детстве, кладет руку на пробор. Я вижу опустевшие комнаты. Я вижу себя, сидящим на самом верху повозки, крупы лошадей, широкую, бурую землю, гусей с вытянутыми шеями в болоте крестьянского двора и зал ожидания железнодорожного вокзала в Гродно, раскаленную печь свободно стоявшую в там и огороженную решеткой, и расположившиеся у нее семьи эмигрантов. Я вижу взлетающие и падающие телеграфные провода в окне вагона поезда, фасады домов в Риге, корабль в порту и темный угол палубы, где мы в по-семейному обосновались, не смотря на столь стесненные условия. Спустя примерно неделю, намного раньше, чем мы рассчитывали, мы достигли нашей цели. Корабль вошел в широкое устье реки. Везде были большие и маленькие грузовые корабли. По ту сторону воды тянулся плоский берег. Все без исключения эмигранты собрались на палубе и ждали когда статуя Свободы появился из клубящегося тумана, ведь у всех был заказан билет в Америкум, так мы ее называли. Когда мы прибыли, у нас не было ни малейшего сомнения, что мы в Новом Свете, что наши ноги стоят на Земле обетованной города Нью Йорк. В действительности же, к великому сожалению как мы выяснили спустя некоторое время (корабль уже давно отчалил), мы прибыли в Лондон.

Большая часть эмигрантов поневоле осознали произошедшее, но некоторые, несмотря на очевидные доказательства, с упорством верили, что они в Америке.

Итак, я вырос в Лондоне, в подвальной квартире в Уайтчепеле, что на Гоулстон стрит. Мой отец был шлифовщиком линз, и на деньги, которые он привез с собой, он купил долю в предприятии по производству очков, принадлежавшем его земляку из Гродно по имени Тося Фейгелис. Я посещал начальную школу в Уайтчепелле и учился там, словно во сне, потому что ловил каждое слово, слетавшее с прелестных губ моей прекрасной юной учительницы, Лизы Оуен, и память, когда я шел домой из школы, повторяла мне все, что я слышал от нее на протяжении дня. Эта прелестная учительница, сказал доктор Селвин записала меня на вступительные экзамены в школу Мерчент Тейлор, ей казалось уже решенным, что я буду одним из немногих, кто получит ежегодную стипендию для малоимущих учеников. И я поступил, оправдав ее надежды; дядя Шани часто замечал, что свет на кухне в нашей двухкомнатной квартире в Уайтчепеле, где я сидел гулбокой ночью, когда сестры и родители давно уже спали никогда не выключался. Я читал и заучивал все, что мне попадалось на глаза, преодолевал самые высокие препятствия со все возрастающей легкостью. Когда я сдал выпускные экзамены в конце года, мне казалось я проделал огромный путь. Я ощущал себя наилучшим образом и в качестве подтверждения сменил имя Герш на Генри, а фамилию Северин на Селвин. Странным образом, когда я начал изучать медцину (снова в Кембридже, благодаря стипендии) мои способности к учебе уменьшились, хотя результаты экзаменов были одними из лучших. Продолжение вы знаете. Год в Швейцарии, война, годовая служба в Индии и женидьба на Хейди, от которой я долго скрывал свое происхождение. В двадцатых и тридцатых мы жили на широкую ногу, следы этого вы могли заметить. Таким образом была истрачена большая часть состояния Хейди. Хотя у меня была практика в городе и я работал хирургом в госпитале, мой доход не позволял вести такой образ жизни. В летние месяцы мы путешествовали на машине через всю Европу. После тенниса, сказал доктор Селвин, — автомобили также были моей страстью. Они стоят и сегодня в гараже и возможно сейчас чего-нибудь стоят. Но я не способен ничего продать, кроме, разве что, собственной души. Мне все время говорили, что у меня нет ни малейшего умения обращаться с деньгами. Я не задумывался о будущем, не откладывал ничего на старость. Вот почему теперь я почти нищий. Хейди наоборот удачно распорядилась незначительными остатками своего состояния и теперь она несомненно обеспеченная женщина. Я и сейчас точно не знаю, что встало между нами, деньги, или в конце-концов, раскрытая тайна моего проихождения, или просто угасшая любовь.

Межвоенные годы и последующее десятилетие было для меня смутным, дурным временем, о котором мне нечего рассказать, даже если бы я хотел.

С тех пор как я в 1960х вынужден был оставить практику и своих пациентов, я утратил последние связи с тем что приято называть реальным миром. После этого растения и животные стали моей единственной компанией. Каким-то образом мне было хорошо с ними, — сказал доктор Селвин с загадочной улыбкой, поднялся и пожал мне, что было ему совершенно несвойственно, на прощание руку.

После этого разговора визиты доктора Селвина становились все реже и реже. В последний раз мы видели его, когда он принес Кларе букет белых роз полный цветов жимолости, незадолго до нашего отъезда на каникулы во Францию. Несколько недель спустя, в конце лета, он застрелился из своего охотничьего ружья. Как мы узнали по возвращению из Франции, он сел на краю постели, зажал ружье между ног, положил подбородок на дуло и так, в первый раз с тех пор как он купил это оружие перед поездкой в Индию, выстрелил, чтобы отнять жизнь. Мне было не так уж и трудно преодолеть первоначальных шок, когда мы получили известие о случившемся. Но некоторые воспоминания, чего я все более и более опасаюсь, имеют обыкновение спустя долгое время неожиданно возвращаться.

В конце июля 1986 года я провел несколько дней в Швейцарии. Однажды утром, двадцать третьего числа я ехал на поезде из Цюриха в Лозанну. Когда поезд въехал на мост через Аре, по направлению к Берну, я увидел город среди цепочки гор Оберланда. В этот момент, я думаю, или возможно мне это только кажется, но я вспомнил доктора Селвина впервые за долгое время. Три четверти часа спустя, не желая пропустить открывавшийся из окна вид Женевского озера, который каждый раз поражал меня как в первый, я пролистывал Лозанне Цайтунг, которую купил в Цюрихе, и мне на глаза попалась заметка, сообщавшая что останки бернского горного проводника Йоханнеса Наэгели, пропавшего летом 1914 года были извлечены из ледника Оберар, семьдесят два года спустя. Вот так возвращаются мертвецы. Иногда изо льда, более чем через семьдесят лет, у края морены, несколько отполированных костей и пара подбитых гвоздями ботинок.

Из книги «Эмигранты»

Перевод с немецкого Алеся Болгова