В польском языке есть ироничное выражение «wiem gdzie nie będę», синоним грибоедовского «там хорошо, где нас нет». Дословный же перевод звучит как «знаю где меня не будет». Когда речь заходит о языке, этот гнозис о месте небытия вдруг приобретает совершенно конкретное воплощение.

Поговорим о трасянке.

Мое первое осознанное столкновение с языком произошло в раннем детстве, когда еще была жива моя прабабка. Я помню как она стоит, держа в руках пакет с мукой, и просит мою мать прочесть ей, что на нем написано. Тогда меня удивило, что она не умеет читать. Только позже я поняла, что она не говорила и не читала по-русски.

Поляки называют эти земли «кresy wschodnie», или Восточные Кресы (польск. окраины) — это территории некогда входившие в состав межвоенной Польши: части нынешней западной Украины, Белоруссии и Литвы. В самих Кресах термин не прижился и немудрено. Мало кому по нраву называться периферией.

В той части, откуда я родом, было много хозяев — довольно долго эти земли принадлежали Литве, Польше, России и сейчас входят в состав Белоруссии. Вот уже много лет, как я больше не живу подолгу в этих местах, число языков, на которых я могу объясниться перевалило за десяток, но, парадоксальным образом, каждый раз, когда я употребляю редкое или характерное словечко — на долю секунды я задумываюсь — не из моего ли странного языка детства оно пришло.

Более или менее формальное определение трасянки — смешанная форма русской и белорусской речи

Более или менее формальное определение трасянки — смешанная форма русской и белорусской речи. И если до сих пор некоторыми оспаривается самостоятельность белорусского языка, то что и говорить о статусе трасянки.

В советское время белорусский язык был маркирован как язык сельского населения, «деревни» в противовес «городу». Русский преподавали в школах, это был язык государственного делопроизводства. Что касается польского, то не репатриировавшиеся после войны поляки в народе считались «спекулянтами» и предпочитали вне церкви и семьи по-польски не говорить. Таким образом в нашей семье польский был утрачен и мне пришлось учиться ему заново.

И здесь выяснилось удивительное: тот язык, на котором говорила моя семья не был польским, белорусским или русским. Это было что-то состоящее из всего сразу — место пограничного существования слов, место, где кончается тот язык, с которым мы привыкли иметь дело — с литературой, грамматикой и словарями. Часть слов, насчет которых я была абсолютно уверена, оказались не польскими, а белорусскими, даже местечковыми. Произношение было более мягким, кое-где не звучали шипящие. Так я узнала, что формально являюсь носителем гродненского-барановичского говора.

Знаменитый филолог Андрей Зализняк вспоминает о своем пребывании в западной Белоруссии в городе Пружаны, что в 1946 году это место было настоящим скоплением языков: русский, белорусский, украинский и польский.

Сейчас в современной Белоруссии на улице услышать лексически пуристский и грамматически строгий белорусский литературный язык можно довольно редко. По результатам исследований почти половина опрошенных назвали языком повседневного общения именно смешанную речь.

С точки зрения социолингвистики трасянку можно определить как способ формирования собственной позиции, отделения как от носителей русского языка, так и белорусского и польского. У трасянки никогда не было стадии пиджинизации, поскольку в ней смешивались языки одной группы.

Трасянка, это конечно, не просто смесь русского и белорусского, не маргинальный диалект. Однажды, много лет спустя я решила сходить на мессу (по-местному на «мшу»). Служба велась на стандартном польском, костел был полон, было воскресное утро. По окончании мессы, у выхода я увидела группу старушек, беседовавших меж собой.

«Как себя пани чуе?»

И тут я почувствовала, что почва уходит у меня из–под ног. Потому что в этой фразе можно было найти что угодно — польскую стилистику, белорусский акцент, русскую лексику — в зависимости от того, чего хочет слушатель. А можно было увидеть чудо, чудо небытия языка. Удивительной языковой неопределенности, когда теряется понимание — какого именно языка это диалект. Если представить себе на минуту, что Вавилонская башня когда-то существовала — то, возможно, именно так говорили ее строители.

Конечно трасянка — не единичное явление. Ближайшим ее родственником называют суржик, но на множестве приграничных территорий можно наблюдать подобные языковые метаморфозы.

Трасянка не стабильна, от поколения к поколению, от местности к местности меняется ее лексический состав и грамматика, если о таковой вообще можно в ее случае говорить.

Это живой язык в его крайнем проявлении, напоминающий о том, что любой язык изменчив и гибок, он вбирает в себя новые слова и отказывается от старых, меняет правила, прежде всего, потому что на нем говорят живые люди в непостоянном мире.

Тем она и прекрасна.