О выставке «200 ударов в минуту»
Звук пишущей машинки слышен еще на лестнице.
Удары клавиш мерные и непрекращающиеся как тиканье часов — в двадцатом веке этот звук становится звуком времени возможно в большей степени чем любой другой.
И именно с этого звука начинается выставка «200 ударов в минуту», посвященная пишущей машинке и открывшаяся 16 декабря 2015 в Московском музее современного искусства.
Возможно лучшая выставка 2016 года.
При всей кажущейся утилитарности этого аппарата, всего лишь машинки для набора текстов, typewriter, вряд ли его изобретение по значимости уступает изобретению книгопечатания — заходя на выставку, мы начинаем с романтической истории — изобретатель Пелегрино Тули хотел, чтобы его слепая возлюбленна Каролина Фантоне могла писать ему письма.
И она писала.
А вместе с ней начал писать весь мир.
Подзаголовок выставки — «Пишущая машинка и сознание XX века» — и он наиболее точно определяет то, что принято называть «предметом разговора».
Роль пишущей машинки в том, что происходило с литературным процессом в двадцатом веке, ее образ как часть текстологической реальности, в
Двенадцать залов, организуют пространство выставки, и ни один из которых не похож на другой.
Мы увидим машиномисные черновики с правками Булгакова, Платонова и Пастернака, почти интимные личные вещи — портативный черный ремингтон Маяковского и красный Ольги Бергольтц.
Мы увидим уцелевшую машинопись романа Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» сохраненную Вячеславом Лободой и тексты, которым повезло куда как меньше — несколько номеров журнала «Синтаксис» с пометкой «Изъято при обыске». Его редактор, Александр Гинзбург, осужден на два года.
В одном из залов Бродский читает свои стихи на камеру Бернгта Янгфельдта, в другом — Алексей Айги и квартет 4’33 исполняют на пишущих машинках крохотную сонату, которая несмотря на странный состав «музыкальных» инструментов абсолютно строга по форме, в ней три части, железобетонный метро-ритм и нет ничего лишнего.
И вместе с тем остается та свобода интерпретации, ради которой все вероятно и затевалось.
Так же и со всей выставкой — нигде, ни в одном зале, нет ничего непродуманного и случайного, работа дизайнера и архитекторов безупречна — свет, цвет и материалы работают на завершение и дополнение тех образов, которые предлагаются к осмыслению.
И это безусловно главный успех — создается ощущение что найден тот язык, на котором можно невербально поговорить о самом что ни на есть вербальном — о тексте, о литературе вообще. Язык, который при его кажущейся элитарности, оказывается доступен зрителю без дополнительных вводных. А разговор, который ведется на этом языке оказывается беседой особого рода.
Она не заканчивается за дверями музея.
У меня на подоконнике стоит небольшая черная пишущая машинка Rheinmetall, это единственное наследство, что осталось от моей бабки, умершей когда мне было четыре.
Машинка не работает сколько я себя помню.
Этот текст пишу на красивом серебристом ноутбуке.
Уже давно изобрели интернет.
Клавиши стучат едва слышно.
Разговор продолжается.
