Я знаю, я определённо точно это чувствую — я всё больше утрачиваю способность писать на русском, потому что я не умею писать на нём по-новому, свежо, открыто, бескомпромисно, он для меня старый и зазеленевший, он как застоявшаяся в бочке вода, как затянувшийся тиной пруд — в нём душно и вязко. Но это не вина языка, как и не моя вина. Это вина времени, которое всё делает тяжеловесным и сутулым, скрюченным и совершенно непригодным. Как поначалу, когда ты первый раз пробуешь алкоголь, ты открываешь для себя эйфорию чувств, новое состояние, которое расслабляет вечно напряжённые структуры мысли, и даёт ощущать всё вокруг как расплывающуюся акварель, мягко перетекающую из одного тона в другой. Но с каждым новым разом, алкоголь перестаёт приносить то же ощущение бестелесной лёгкости, вместо этого от него становится чугунно сытно и мрачно, ты уже не можешь отыскать во всей смеси чувств вкус эмоции, которой раньше не испытывал. Время превращает «алкоголь» в рутинный способ избежать реальности, от которого реальность на самом деле ощущается только ещё весомее. С языком также. В детстве ты испытываешь восторг от открытия каждого нового словосочетания, нового лингвистического поворота, сам пробуешь на упругость возможности языка, в юности с восхищением подчёркиваешь метафоры у Тургенева, восхищённо вчитываешься в словогимнастику Олеши, выкручивающего четверные сальто устоявшихся оборотов, благим матом ругаешься на Пастернака за то, как он ломает, дробит и сжигает слова и связи между ними. К 20-ти годам, ты понимаешь, что как ни вкручивай и выкручивай новые словесные единицы, всё кажется грязно талым, воняющим затхлой влагой, ты устаёшь от своей собственной повторяемости, замученной банальности. Начиная изучать новый язык, ты вдруг вспоминаешь это ощущение детства, когда каждое новое услышанное слово, фраза вызывают вновь ощущение счастливой невесомости, ты вновь чувствуешь себя гигантом, атлантом, который бродит в незнакомом мире и всё ему кажется маленьким, таким крохотным и пока что ещё не закрывающим собой небо созвездий самых разных словесных вариаций. На тебя ещё не давит реальность того, что этот язык и его мир также стар и болен, что он выдыхает остатки своего дыхания и им-то и питаются его носители. Реальность того, что однажды, когда языка вновь окажется в избытке, ты снова не сможешь больше говорить и задохнёшься в его немой вечности.