«Кавказская пленница» как сатира на сталинизм
Как снять в СССР антисоветский фильм за счет государства?
Любое явление с приставкой «анти» обычно подразумевает открытую конфронтацию, резкое, явное и непримиримое выступление против чего-либо. Однако в авторитарном государстве, начисто лишенном свободы слова, подобное невозможно в принципе, особенно в ситуации, когда этому самому «анти» посвящены статьи уголовного кодекса, по которым можно сесть всерьез и надолго. Выход один — уйти от прямого высказывания, прибегнуть к языку Эзопа, замаскировать «анти» под невинную комедию с песнями и безобидным главным героем (так в своей книге «Живые и мертвое. Заметки к истории советского кино 1920-1960х годов» Евгений Марголин отмечает, что «Кавказская пленница» карнавально-праздничным образом высмеивает уходящие прошлое черты, при это выдвигая вперед героя, который несет подчеркнуто детское эксцентричное начало).
Но у этого решения есть один серьезный минус — усложнение коммуникации со зрителем. Замаскировать — значит, спрятать так, чтобы самое опасное и крамольное в глаза не бросалось, а как бы растворялось в подтексте и читалось между строк. То есть адресату текст приходится расшифровывать и переосмысливать, а массовый зритель этого делать не любит, да и не хочет, ведь он ходит на комедию, чтобы отдохнуть и посмеяться. Мнимая легкомысленность жанра расслабляет зрителя, усыпляет его ум, отдавая во власть чистых эмоций. В этой связи довольно сложно сказать, какой процент зрителей, воспитанных в СССР, по-настоящему считал антисоветский посыл картины «Кавказская пленница». Предположим, что таких людей немного, однако очевидно, что их число будет становиться еще меньше по мере нарастания слоя времени, отделяющего нас от эпохи, в которой фильм был снят. Поэтому есть основание поговорить о скрытом смысле комедии Леонида Гайдая подробнее.
Наиболее интересным персонажем с точки зрения анализа в «Кавказской пленнице» является не Шурик или Нина (герои довольно однозначные в своей простоте и невинности), а одиозный функционер товарищ Саахов. Интересен он, прежде всего, тем, что его прототипом является не кто иной, как сам Отец народов и самодержец всея СССР — товарищ Сталин. При желании определенное сходство между ними можно найти уже на уровне фамилий (одинаковая заглавная буква и общее число символов). Но куда более очевидно соответствие внешнее (усы, китель, кавказское происхождение, акцент) и смысловое — оба являются носителями власти, разной по масштабу, но одинаково абсолютной.
Это сходство бросилось в глаза многим. Особенно в первых версиях картины, которых уже никто и никогда не увидит. Вот слова композитора «Кавказской пленницы» Александра Зацепина: «Помню, там была чудесная панорама товарища Саахова снизу вверх: сапоги, военные брюки, китель, рука, засунутая за китель, — точно Сталин. Доходим до головы — товарищ Саахов. В просмотровом зале стоял гомерический хохот, но в Госкино этот кадр безжалостно вырезали и смыли негатив».
Но может быть, это совпадение, и сходство со Сталиным у авторов фильма вышло случайно? Такая версия соответствует логике потребительского мышления, склонного к упрощению и поверхностности, когда комедия (которую к тому же ты видел не менее 10 раз и ничего в ней до этого не замечал) воспринимается как глупый, легкий и лишенный глубины жанр. Однако на самом деле всё несколько сложнее.
В этом можно убедиться, если изучить личное отношение авторов фильма к Сталину, выяснить, была ли у них личная мотивация и заинтересованность, понять их политические взгляды. К сожалению, Леонид Гайдай интервью почти не давал, тем более по таким вопросам, а уж прямо объяснять своё творчество не позволял себе никогда. Но вот один из сценаристов «Кавказской пленницы», Яков Костюковский, был известен своей антисталинской позицией. В 2010 году он выступил против установки в Москве к 9 мая плакатов со Сталиным, а в своих интервью не раз подчеркивал, что еще в детстве, благодаря матери, открыл для себя всю лживость слов и поступков Иосифа Виссарионовича. Подойдя к написанию «Кавказской пленницы» уже вполне зрелым автором, Костюковский мог сознательно вложить в товарища Саахова сталинское лицемерие и ханжество. На публике герой Владимира Этуша говорит казенными шаблонными фразами номенклатурного работника: «На этом отдельном отрицательном примере [похищение Нины] мы мобилизуем общественность, поднимем массы», — косвенно демонстрируя в тоже время, насколько легко он может манипулировать общественным мнением. Сам же он тайно ведет двойную игру, преследуя сугубо личные интересы и при этом долгое время как бы оставаясь в стороне: «Только я лично не буду иметь к этому [похищение Нины] никакого отношения». Точно также Сталину долгое время удавалось создавать у миллионов советских людей иллюзию, будто он не имеет отношения к репрессиям, арестам и расстрелам, будто его обманывают, скрывая от него масштабы несправедливости и беззакония. Для многих он так и остался до самой смерти светочем мудрости и великодушия, чьё всепрощающее и всемогущее слово — единственная надежда на спасение.
Находясь в тени, товарищ Саахов наблюдает, как всю грязную работу за него делают мелкие уголовники — Трус, Балбес, Бывалый. И здесь нельзя не вспомнить «Архипелаг ГУЛАГ», в котором Александр Солженицын описывает, как такие же персонажи являлись, по сути, пособниками режима, помогая надзирателям и тюремщикам в издевательствах над репрессированными. Воры наподобие знаменитой троицы считались «социально близкими» пролетариату — в отличие от «врагов народа», осужденных по 58-й статье. Именно эти «социально близкие» грабили, добивали и истязали ни в чем неповинных людей при полном попустительстве милиции и любой другой власти (а по факту — с ее подачи и разрешения).
Бездействует доблестная советская милиция и в фильме Гайдая: «Когда будешь жарить шашлык из этой невеста, не забудь пригласить». Джабраил (Фрунзик Мкртчян), инструктируя Шурика, как бы даже предупреждает его, что так и будет: «Невеста будет сопротивляться, брыкаться, даже кусаться, звать милицию, кричать — я буду жаловаться в обком. Но вы не обращайте внимания. Это старинный красивый обычай». По обычаям советской жизни милиция действительно никогда не являлась помощником обычного человека в его противостоянии с властью. В этом вопросе она скорее внушала страх и недоверие, не изжитые, кажется, до сих пор, ведь, по словам товарища Саахова: «Арестуют немедленно. Они же формально обязаны вас посадить. Посадят!».
Сцена со следователем (в начале фильма, после обильного возлияния Шуриком местного вина) и вовсе напоминает допросы 30-х годов, на которых арестованные узнавали о выдуманных преступлениях, якобы совершенных ими. Шурик здесь на полном серьезе и даже обреченно, будто заранее признавая вину, спрашивает у милиционера: «А часовню тоже я развалил?». И в этом нет ничего смешного, если вспомнить, как в годы репрессий какие-нибудь полуграмотные крестьяне или 12-летние дети были вынуждены признаваться под пытками в организации терактов и шпионаже в пользу Японии. Люди получали бесплатную путевку в Сибирь (выражаясь языком «Кавказской пленницы») на 25 лет по самым нелепым, абсурдным и фантастическим обвинениям (здесь на ум приходит сцена из другого советского фильма, «Покаяние» Тенгиза Абуладзе, где один из персонажей признается в рытье тоннеля от Бомбея до Лондона).
Жизнь по понятиям, а не по закону, злоупотребления властью, слабость рядового человека перед несправедливостью — вот главные объекты антисоветской (а не только антисталинской) критики в «Кавказской пленнице». Шурик и Нина, рядовые советские граждане, не обремененные властью — самые бесправные и бессильные герои фильма (с точки зрения закона — иначе они бы не прибегнули к самосуду). Показательно, что прокурор, один из самых часто упоминаемых в картине персонажей, так ни разу и не появляется в кадре. Его как бы и нет вовсе. По крайней мере, попасть к нему невозможно, что бы ты ни делал. Здесь опять же вспоминается «Архипелаг ГУЛАГ», где описывается, что репрессированные на протяжении всего следствия и срока так ни разу и не встречались лицом к лицу со своим прокурором. Они бы очень хотели, чтобы тот узнал о нечеловеческих условиях, в которых их содержат, о зверствах надзирателей, конвоя, следствия, да вообще всех. Но прокурор так ни разу и не зашел ни в одну из камер, не выслушал пострадавших, не завел дела на настоящих преступников. В «Кавказской пленнице» прокурор — полумифическая фигура из юридических сказок. Лишь оказавшись в сумасшедшем доме, Шурик получает возможность встретиться с ним — в шестой палате, где раньше Наполеон был.
Кстати, сумасшедший дом — тоже неслабый символ подавления и угнетения. Как известно, принудительно-карательная психиатрия была довольно распространенной практикой в советские времена (и опять же не только сталинские). Освободиться (и то не всегда) из ее смирительной рубашки можно было только при условии «хорошего поведения», то есть абсолютной лояльности режиму и отказа от инакомыслия. Но Шурик (и здесь он оказывается не таким уж и безобидным) выбирает другой путь — побег, борьба, самосуд.
Не стоит переоценивать финал фильма — сцену в суде. Это не более чем фантазия на тему того, чего в реальности не было, визуализация так и неосуществленной мечты о правосудии. Фраза «Да здравствует советский суд — самый гуманный суд в мире» звучит как издёвка в ситуации, когда никто, кроме Берии и пары его приспешников, так и не был наказан за преступления сталинских времен, за миллионы безвинно убитых в лагерях и тюрьмах. Простить людей, ответственных за геноцид целых народов — это действительно в высшей степени гуманно. Злодеи не сели, а
Сцена суда — необходимость. Даже сам Гайдай говорил, что она «снята на всякий случай, ее можно убрать». По-хорошему, логичный финал картины — самосуд героев над Сааховым. Но цензура точно не пропустила бы картину, если бы она заканчивалась словами: «А покупал ты ее по советским законам? А воровал ты ее по советским законам? Ошибки нужно не признавать, а смывать… кровью!».
Однако, несмотря на включение сцены суда, у фильма все равно возникли проблемы. После первого закрытого показа один из руководителей Госкино воскликнул: «Эта антисоветчина выйдет в прокат только через мой труп». Эти слова одновременно подчеркивают и то, что в ленте антисоветский подтекст все же был, и то, что зрителем он прекрасно считывался (по крайней мере, зрителем, заточенным на такую работу). Хотя, возможно, чиновник клюнул не на подтекст, а на откровенно политические шутки, которых в фильме и без того довольно много: «А ты не путай свою личную шерсть с государственной»; «А в соседнем районе жених украл члена партии»; «Это волюнтаризм». В любом случае спасло картину только то, что она понравилась Брежневу (и не исключено, что
Вероятно, после прочтения этого материала кто-то расстроится, когда поймет, что больше не сможет смотреть «Кавказскую пленницу» как раньше — с таким же легким чувством удовольствия и радости. С другой стороны, осознание истинного глубинного смысла фильма порой может принести еще большее удовлетворение. Так что ничего страшного в этом нет. Просто вы уже никогда не будете прежним.
