Эссе Синявского о соцреализме глазами 26-летней

О Синявском я знаю как о литераторе, в чью защиту состоялся первый в постсталинском Советском Союзе митинг — Митинг гласности, и как о человеке, называвшем проведенные в лагере годы лучшим временем своей жизни.

Явление “социалистического реализма” мне тоже глубоко небезразлично. Сравнительно мало зная о соцреализме в литературе и подступаясь к чтению статьи, посвящённой, как я склонна думать, как раз ему, — по первым же строкам предполагаю, что текст будет исполнен критического пафоса.

Дерзость сатиры Синявского сразу сбивает с ног.

“Может быть, это <соцреализм — прим.> всего лишь сон, пригрезившийся испуганному интеллигенту в тёмную, волшебную ночь сталинской диктатуры?” — иронически вопрошает писатель и продолжает:

“Советская литература, живопись, театр, кинематография надрываются от усилий доказать своё существование”.

Семьдесят лет спустя несложно заметить, как по-советски громогласно, монументально звучит эта, явно “антисоветская”, критическая речь. “Печать времени” видна на этом тексте с первых строчек. Синявский пишет о “телеологичности” советского общества, о подчинённости любой человеческой деятельности “всеохватывающему идеалу” строительства коммунизма, о потребности в “кипучей деятельности”; из этих строк уже нелегко понять: он всё ещё иронизирует или уже серьёзен?

Подобное чувство confusion охватывает каждого, кто впервые берётся за, скажем, прессу 20-х-50-х (или кто просто не жил в Советском Союзе, как, например, я). Одна из певиц современности, Halsey, несколько лет назад сокрушалась, что, стилизовав песню, высмеивающую поп-культуру, под “роскошный поп-хит”, добилась эффекта, противоположного своим лучшим намерениям: большинство слушателей (и даже критиков!) не считало иронии и совершенно всерьёз объявило “New Americana” “гимном современной молодёжи”.

Неужели же и Синявский, “разоблачая” советскую официозную литературу её собственным языком, приходит к результату, противоречащему намерениям, — пишет не критику соцреализма, а советский по духу памфлет? Или в его намерения и не входит “разоблачение”?… Увидим. Читаем дальше.

“У нас не хватает слов, чтобы рассказать о коммунизме. Мы захлебываемся от восторга и, чтобы передать ожидающее нас великолепие, пользуемся в основном отрицательными сравнениями. Там, в коммунизме, не будет богатых и бедных, не будет денег, войн, тюрем, границ, не будет болезней, и может быть, даже смерти. Там каждый будет есть, сколько захочет, и работать, сколько захочет, и труд вместо страданий принесет одну радость. Как обещал Ленин, мы сделаем клозеты из чистого золота… Да что тут говорить:

Какие краски и слова нужны,

Чтоб те высоты увидать смогли вы?

Там проститутки девственно-стыдливы

И палачи, как матери, нежны.”

Синявский причудливо выводит коммунистическое мировоззрение из религиозного (читал ли он Бердяева? были ли фразы вроде “независимо от того, как произошел человек, его появление и судьба неотделимы от Бога” — в статье, посвящённой соцреализму! — актом гражданского мужества — или едкой насмешкой? является этот “апофатический коммунизм”, определение при помощи “отрицательных сравнений”, прямой и искренней авторской речью — или передёргиванием? из века, пережившего постмодернизм, всё это сложно понять).

Синявский характеризует марксизм как “религиозную систему” и ставит под вопрос его правоту (“Хотя марксисты именуют себя историческими материалистами, их историчность сводится лишь к стремлению рассматривать жизнь в движении к коммунизму; другие движения их мало интересуют. Правы они или нет — вопрос спорный. Но бесспорно то, что они последовательны”). Затем с видимой невозмутимостью писатель постулирует нечто, непроницаемое для постсоветского ума — моего, во всяком случае:

“Человек, воспитанный по-марксистски, знает, в чем смысл прошлого и настоящего, зачем потребовались те или иные идеи, события, цари, полководцы. Столь точным знанием о назначении мира люди не обладали давно — может быть, со времен средневековья. В том, что мы вновь получили его, — наше великое преимущество”.

Вот это “со времён средневековья” — сарказм?

И “наше преимущество” — горькая самоирония?

Или родившийся в 1925 году советский писатель действительно верит в эти максимы?

Далее Синявский цитирует Сталина и утверждает, что специфическому обороту его речи “мог бы позавидовать автор Библии”, тем самым подчёркивая “религиозную”, “мифологическую” природу советского нарратива:

“…даже идеи, не способствующие продвижению к цели, имеют свое назначение — препятствовать продвижению к цели (вероятно, подобное назначение когда-то имел Сатана). «Идея», «надстройка», «базис», «закономерность», «экономика», «производительные силы» — все эти отвлеченные, безличные категории вдруг ожили, приобрели плоть и кровь, уподобились богам и героям, ангелам и демонам. Они возымели цели, и вот со страниц философских трактатов и научных исследований зазвучали голоса великой религиозной Мистерии: «Надстройка для того и создается базисом, чтобы она служила ему»”.

Нельзя с уверенностью сказать, верит ли молодой Синявский в идеалы, провозглашённые “коммунистической религиозностью” — но, судя по всему, он несколько разочарован методами их имплементации:

“Чтобы навсегда исчезли тюрьмы, мы понастроили новые тюрьмы. Чтобы пали границы между государствами, мы окружили себя китайской стеной. Чтобы труд в будущем стал отдыхом и удовольствием, мы ввели каторжные работы. Чтобы не пролилось больше ни единой капли крови, мы убивали, убивали и убивали.

Во имя цели приходилось жертвовать всем, что у нас было в запасе, и прибегать к тем же средствам, какими пользовались наши враги, — прославлять великодержавную Русь, писать ложь в «Правде», сажать царя на опустевший престол, вводить погоны и пытки… Порою казалось, что для полного торжества коммунизма не хватает лишь последней жертвы — отречься от коммунизма”.

От следующих нескольких абзацев хочется плакать в каком-то тупом бессилии. Мой зумерско-миллениалский ум отказывается принять извращённую пытку самоубеждения, которой подвергает себя (или всё-таки не “себя” и не “подвергает”? может, просто стебётся? но нет, звучит убедительно) автор:

“Ещё не коммунизм, но уже совсем близко к коммунизму. И мы встаем, пошатываясь от усталости, и обводим землю налитыми кровью глазами, и не находим вокруг себя то, что ожидали найти. Что вы смеетесь, сволочи? Что вы тычете своими холеными ногтями в комья крови и грязи, облепившие наши пиджаки и мундиры? Вы говорите, что это не коммунизм, что мы ушли в сторону и находимся дальше от коммунизма, чем были в начале? Ну, а где ваше Царство Божие? Покажите его! Где свободная личность обещанного вами сверхчеловека?

Достижения никогда не тождественны цели в ее первоначальном значении. Средства и усилия, затраченные ради цели, меняют ее реальный облик до неузнаваемости. Костры инквизиции помогли утвердить Евангелие, но что осталось после них от Евангелия? И все же — и костры инквизиции, и Евангелие, и ночь св. Варфоломея, и сам св. Варфоломей — это одна великая христианская культура. Да, мы живем в коммунизме. Он так же похож на то, к чему мы стремились, как средневековье на Христа, современный западный человек — на свободного сверхчеловека, а человек — на Бога. Какое-то сходство все–таки есть, не правда ли?”

Но что же с основной темой статьи? Где тут соцреализм? (Хотя — что уж могло бы полнее отразить “социалистическую реальность” тех лет, чем этот многократно поставленный с ног на голову и обратно, а затем опять на голову текст?). А вот же:

“Социалистический реализм исходит из идеального образца, которому он уподобляет реальную действительность. Наше требование — «правдиво изображать жизнь в её революционном развитии» — ничего другого не означает, как призыв изображать правду в идеальном освещении, давать идеальную интерпретацию реальному, писать должное как действительное.”

Синявский обозревает историю русскоязычной литературы, сопоставляет эпохи и жанры, походя признаётся в антипатии к властям — и возводит соцреалистический “канон” к классицистическому, называя при этом поэзию Маяковского “первым опровержением” расхожего мнения, что соцреализм не способен породить великое искусство.

Главным “грехом” социалистического реализма Синявский считает его эклектичность: “Персонажи мучаются почти по Достоевскому, грустят почти по Чехову, строят семейное счастье почти по Льву Толстому и в то же время, спохватившись, гаркают зычными голосами прописные истины, вычитанные из советских газет: «Да здравствует мир во всем мире!», «Долой поджигателей войны!». Это не классицизм и не реализм. Это полуклассицистическое полуискусство не слишком социалистического совсем не реализма”.

Он ставит под сомнение “реалистичность” социалистического реализма, подчёркивая, что жанр имеет совсем другие, “религиозные” (sic) цели и требует гиперболизации, “идеализации”, гротескизации действительности (словно бы сама она недостаточно гротескна!).

“В работе над этой статьей мне приходилось не раз ловить себя на том, что, пользуясь кое-где недостойным приемом иронии…” — ближе к концу статьи Синявский признаётся в ещё одном “грехе”: иронии, и мой постсоветский ум перестаёт всё это вмещать совсем:

Синявский 1950-х — диссидент или “коммунистический правоверный”?

Синявский стебётся здесь в каждом слоге — или пишет всерьёз?

Синявский критикует соцреализм — или считает его недопонятым, неверно поименованным, но исторически важным жанром?

Синявский считает коммунизм “новой религией”, на алтаре которой не худо бы и сжечь неопределённое число жертв, или он вслед за — читанным или нечитанным им тогда? — Оруэллом свидетельствует об абсурдной бесчеловечности коммунической госмашины?

А главное, мог ли Синявский 50-х ответить на эти вопросы сам?