МИКА начинает публикацию отрывков потаённой литературы — первого, тайного и такого родного романа Инги Шепелевой «Живая кровь».

***

Дух Майкла Джексона

А теперь ты должна встать на голову. Забыть все слова. Почувствовать, как живые соки земли приходят в израненный мозг. Закрой глаза. Твои ноги темнеют на фоне окна, восходящее солнце ласкает обнажённые ступни неясным, оранжевым светом. Прожорливый этот свет поглощает печальную тишину ночи, стирает её прозрачные пятна с кожи, с повисших волос, с закатившихся глазных яблок и свежих грудей твоих. Ты висишь, опираясь на руки. Они держат тебя близко от земли, но не давая прикоснуться к грязной её поверхности. Ты не должна касаться земли. Ты почти паришь. Через несколько минут твое лицо становится румяным, на лбу взбухает твердая жилка, веки наливаются кровью и расцветают, подобно маленьким красным цветкам. Соки земли, вливаясь в твою макушку, даруют больному мозгу, сердцу твоей головы, отрадное успокоение, сладкую теплоту, жаркий свет, спокойную влагу. Свет потолка, неба, космоса, рая и всего, что находится превыше всех и всего — проникает теперь через паховую область тебе в живот, кишки, матку, печень, желудок, селезенку, легкие, сердце, гортань, рот, носоглотку и мозг, разливаясь снизу и окрашивая его голубоватым светом стремления, горних далей, прохлады недостижимых горизонтов. Ты стоишь так, пока твой мозг, отзываясь проникающим в него силам, не начнёт переливаться — цветами озер и голых зимних крон, цветами пустынь и оторопевших прядей, сомкнувшихся рук и бесконечных попыток, ледяных узоров и красных узлов полета. Ты бы стояла так всю жизнь, если бы нагрянувшие вновь не опрокинули тебя обратно — так оглушительно, больно и резко, как умеют только они, эти тролли в жёлтых халатах.

А может быть, в этот момент тебе открывалась истина выздоровления, может быть, ты как раз в эту секунду находила солёную прозрачную крупицу здравого смысла в скользящей чёрной каше хаоса, из которого состоит жизнь наша. Может быть, в этот момент ты пыталась вспомнить и вспоминала лицо приходившего к тебе вчера солнечного человека, который нестерпимо горел, закрывая собой оконный проем и не боялся яблок, летящих отовсюду. Может быть, как раз тогда ты и хотела вспомнить его лицо и запах, похожий на запах твоей собственной кожи, когда она смочена слюной.

Они требуют объяснений — а ты не говоришь с ними уже очень давно. Майкл! Майкл, — кричишь ты. Лижешь свою руку, трясёшь ей немного в воздухе и нюхаешь её в том месте, где ещё не остыла горячая слюна — так ты вспоминаешь запах и такие грустные, родственные черты приходившего к тебе вчера человека. Ты вспоминаешь его и от нестерпимой тоски валишься на пол. Почему он вызывает такую щемящую боль у тебя внутри — ты не знаешь. Только и яблочный яд уже не помогает, и пустые броски совершают твои соседи по палате, стараясь нарвать побольше спасительных яблок в сиреневом, густом и вонючем воздухе.

Аня

И каждый день я молчу и не могу выговорить ни слова, потому что я знаю — неясное ясно мне, и никто не сможет опровергнуть моей веры в бесконечное царство добра и хаоса — мокроты и родственных душ, которые мельтешат в ней, как рачки или молекулы, не спрашивая разрешения ни у кого и даже у самого бога. Более умные и лукавые люди придумали бога, чтобы порабощать других, тех, кто не может объяснить и тех, с кем сложно совладать. Не бог создал людей, а люди, возникнув сами, случайно, из хаоса, в мельтешении и бесконечной сутолоке придумали его, чтобы объяснять необъяснимое. Бог заменял им науку и здравый смысл. Бог был законом, возмездием, наградой. Бог был кнутом и пряником. Бог — величайший тормоз развития человечества. Простые души обязаны верить и подчиняться чьей-то воле, а иначе им точно крышка, и смерть, и всеобщий пиздец, потому что в хаосе могут существовать только избранные.

Вот именно так — существовать, принимая его всем сердцем, всем существом. Это очень сложно и можно сойти с ума. Здесь я не видела, правда, людей которые сошли с ума из–за этого. Здесь все нарочно сведённые злыми родственниками или судьбой.

Я же доказываю, несмотря на то, что мне удалось изменить движение частиц в своём мозге, но всё же я доказываю теорию хрупкой человеческой души, не выученной, не выдрессированной до конца и потому уязвимой перед осознанием беспорядочного хаоса жизни. Я доказываю это. И тот, кто приходил сюда вчера и вставал передо мной на колени в свете стеснения моего и суеты мыслей моих — меня за это любит. Потому что если бы он не любил меня — он не пришёл бы. Потому что даже бабка моя не приходит — а я ведь раньше вообще её не вспоминала, а сегодня вспомнила, потому что сегодня и навсегда разуверилась в её любви к себе. Придёт тот, кто любит. Кто любит — тот не оставит незрелую душу одну в бесконечных и сложных днях.

И проводить эти дни нужно согласно заповедям гигиены и распорядку дня: чистить зубы, вытираться мягкой белой салфеткой после мочеиспускания, умывать лицо два раза в день, мыть тело с мочалкой и мылом, а голову с шампунем раз в неделю, стирать нательное бельё и верхнюю одежду по мере необходимости, выучиться читать и затем прочитывать разнообразные книги, смотреть глазами на происходящее вокруг, беспрестанно думать и делать выводы, которые никому, кроме тебя самого, не нужны. И так же бесконечно разговаривать, разъясняясь на одном из множества человеческих языков, это значит — доказывать кому-то своё существование. И так на протяжении многих и многих лет, если конечно рука не дрогнет в решающий миг. И это ещё не считая разных других обязанностей — работа, учёба, самовыражение, брак, деторождение, забота о ближнем, любовь к родителям и к родине, уважение к высшим мира сего, любовь к искусству, вежливость, неторопливость. Идти по делам своим, не выделяясь в скудной толпе таких же несчастных и забывчивых разнополых существ, закутанных в пальтеца, пуховички, наряженных в платьица и костюмчики тусклых цветов, умеренных тонов.

В седеющем, лысеющем, жиреющем, опухающем, тупеющем — не свети. разлагайся, не свети. не пугайся — не свети, не бойся — не свети. не сражайся — не свети. подчиняйся — не свети. не матерись — не свети. не поджигай имущества — не свети. не убей — не свети. не укради — не свети. не возжелай жены ближнего своего — не свети. не думай — не свети. не мечтай — не свети. не желай большего — не свети. не оставайся ребенком — не свети. не раскатывай язык — не свети. не распускай слюни — не свети. не учи ученого — не свети. молоко на губах не обсохло — не свети. кто в лес кто по дрова — не свети. на дворе трава — не свети. не свети всегда не свети всегда до дней последних.

 

Вера и бабушка

А вы не боитесь что вам привезут её совсем другой?

Какой другой, деточка?

Ну другой — как это бывает. Погашенной. Ну, пустой. Не такой как раньше. Не живой. Что в больнице лекарствами убьют в ней всю жажду жизни, всю весёлость, молодость, весь разум её. Что лекарства способны на это. А ещё электрошок на это способен. И люди, которые ее там окружают. Вы не боитесь этого?

Вот когда она на шкафу сидела — я боялась. Когда все вещи крушила, зверем кидалась — я боялась. А теперь не боюсь, она в руках специалистов. Они знают, что к чему.

А то что вы рассказывали про её мать? Она ведь тоже была в руках у специалистов — не исключено даже, что у тех же самых. Ведь не так уж и давно это было.

Так ведь что поделаешь — болеют они у меня.

А как вы думаете, отчего они болеют?

Да кто же их знает, несправедливая судьба — отдаёшь им всё, работаешь круглыми сутками, жилы рвёшь, а они вырастают и что? Ненавидят, мучают, болеют, умирают, сходят с ума. Какое они имеют право? Ну скажи мне, ты молодая, ты знаешь, наверное. Наверное, ты сама такая.

Нет, я не такая. Я здоровая, добрая и живая. Но у меня есть ответ на ваш вопрос. Я знаю, почему они болеют, и именно так болеют — душою.

Ну и почему?

Потому что вы их не любили, не любили по-настоящему. Это сложно слышать, я знаю. Но я не виню вас, вы не виноваты в этом. Вас просто не научили любить. Слишком тяжелое было время. Вас научили подчиняться и подчинять, быть рабами и делать рабами других, вас научили жертвовать, привязывать к себе, ограничивать свободу. Вас научили быть несвободными и делать несвободными своих детей. Вы не умеете любить, потому что любить и быть свободными — это очень сходные вещи. Вы не умеете. Прощать, отпускать, не привязывая к себе — вы не умеете. Отвечать на самые главные вопросы — вы не умеете, потому что не понимаете их. Вас этому не научили. И поэтому ваши дети сходят с ума и умирают для вас. Потому что вы их не любите — именно той, самой лучшей, высшей, свободной любовью. Вы не прощаете им ошибок, не отвечаете на вопросы, больше всего на свете волнующие их. Вы даете им кров, еду, теплую одежду, вы обязываете их приходить домой не позже одиннадцати, оберегаете от человеческого зла. Но вы не даете им самого главного — чего они больше всего ждали от вас, для чего собственно и нужны родители. Этой любви ждут от вас. И не получив её, становятся настолько беззащитными, что гибнут от самого слабого дуновения зла.

Вы слышите меня? Вы плачете? Не плачьте, еще можно исправить все, еще можно себя реабилитировать. Ведь вы виноваты — осознайте это, осознайте свою вину и попытайтесь исправить эту ошибку. Дайте мне дневник аниной мамы. Дайте мне его, вы обещали.

Я дам, я дам. Возьми сама в комоде, под фотоальбомами в черном пакете. Вот этот?

Да. Только аккуратно. Я пыталась их читать, думала, может там любовь несчастная или мало ли что — обидел кто. Нет, ни слова. А о чем там — я не поняла. А храню. Я на тебя не обижаюсь, вы молодые — максималисты, вот какое слово к вам применимо, по телевизору смотрела передачу, там одни молодые были. Они тоже во всем нас винят — старшее поколение и Советский Союз. И со злостью такой, с ненавистью на нас все бочки катят. И что они наркотики принимают — мы виноваты. И что пьют — тоже мы виноваты, и что цели в жизни у них нет — тоже все мы. Дескать не так воспитали. Просто вам не приходилось по-настоящему страдать, мучиться голодом и умирать под пулями, и зарабатывать на кусок хлеба, по десять часов задыхаясь в шахте, и топить печи и таскать воду из колодца в мороз и пилить дрова. И хоронить целые семьи вам не приходилось. Вот вы и придумываете себе. Врагов. Но я не сержусь, я все понимаю. Одного не понимаю, почему ты — здоровая и живая, а мои больные и мертвые. И что ты здесь делаешь у меня в доме. И почему я тебе даю читать их дневники и кормлю и пою тебя — я тоже не понимаю.

Вы не подпишете отказную?

Не подпишу, не подпишу. Замучила ты меня совсем. Устала я, пойду лягу. Идите, идите.

А где Саша?

Саша ушел на почту, звонить.

Кому звонить?

Я не знаю, по работе, наверное.

А у него же мобильный есть.

Он у него здесь не работает.

Саша

Я придумал эту историю с почтой, потому что после вчерашнего мне стало казаться, что они не просто следят за нами на улице, но и прослушивают наши телефоны. Поэтому я вообще его выключил и решил пойти звонить на почту. Кому звонить? Что говорить? Я очень боялся. Я боялся, потому что этот звонок был последним шансом достать деньги, вообще последним шансом. Я пошел на почту. Там было холодно, за пластиковым стеклом сидела женщина в серой кофте, она грубо дала мне жетон, я прошел в кабину и, прижав к уху холодную черную трубку стал вертеть диск. Такой диск я вертел в последний раз, наверное, в детстве. Только тогда мой палец помещался в дырочки, а теперь нет. Номер длинный, междугородний. Пальцы не помещаются — неудобно. Я ошибся два раза, на третий раз дозвонился. Шли медленные, далекие гудки. В трубке шипело и поскрипывало по-зимнему, уютно и печально. Наконец раздался голос. Это был голос моего друга, который мог мне помочь — единственного, кто понял бы меня. У него были деньги, не больше, чем у всех, но были. И он находился в большом мире, где можно что-нибудь придумать. А я был здесь — где нельзя придумать ничего, здесь можно только удивляться, подозревать и мучиться.

Алло? Привет, Никита. Это Саша.

Саша? Какой Саша? Очень плохо слышно! Алло?

Старик, мне нужна помощь.

А это ты! Ты где? Ты еще там? Как Аня? Её выпустили?

Ее держат в больнице и не выпускают. Я пытаюсь вытащить ее оттуда. Но не могу, не получается.

И что?

Мне нужны деньги.

Ты же много брал с собой.

Этим жадным сукам мало. Я отдам тебе свою машину. Я отдам тебе ее, когда вернусь, только помоги мне, пожалуйста.

Саша?

Да.

Саша, ты слышишь меня?

Слышу.

Вот что я говорю — я пришлю тебе человека, юриста. Он поможет вытащить Аню. Чем они обосновывают?

Что?

Чем обосновывают говорю.

Говори громче.

Почему ты не позвонил по нормальному телефону?

За нами следят.

Что?

Говори громче.

Я не могу громче.

Почему?

Потому что за нами следят, Никита. Тут сумасшедший дом повсюду.

Я пришлю тебе юриста.

Мне не нужен юрист.

Что?

На хуй юриста, здесь ничего не получится сделать по закону. Ты должен привезти мне деньги.

Прислать?

Нет, привезти. Сам. Присылать некуда, это опасно — я здесь в опасности.

Мне самому приехать?

Да.

Хорошо, я привезу тебе деньги.

Моя машина, я отдам тебе ее, или продам, когда вернусь и отдам деньги. Я что-нибудь придумаю. Машина, это первое, что пришло мне в голову.

Что ты там говоришь? Я не слышу.

Неважно, ничего.

Что?

Когда тебя ждать?

Я постараюсь как можно скорее. Хорошо!

Ты включишь телефон?

Я позвоню тебе не отсюда!

Что?

Позвоню, когда буду в другом месте, позвоню еще раз!

Хорошо! Почему её не выпускают из больницы? Чем мотивируют? Чем мотивируют? Тем что я ей не родственник.

Что?

Не родственник! Не родственник!

 

Местные жители

Это было давно. Собака прошла по стеклу, изорвала лапы, очень страдала. Пришли врачи, положили её на бок и насыпали на раны живую кровь. Собака уснула и на следующее утро убежала — от порезов ни осталось и следа. Всё шипело: шипела кровь, вскипая, шипела и пузырилась тканевая жидкость, странные процессы уходили глубоко под кожу и изменяли там что-то.

С тех пор живая кровь стала частью нашей жизни. Мы любим раны, потому что не боимся их. Мы падаем, разбиваем колени и лица, но не пугаемся — это легко исправить. Мы смело режем рыбу и мясо острыми ножами, раз, раз, раз, получается в несколько раз быстрее, ведь не нужно больше бояться за пальцы, за их сохранность и целостность. Живая кровь нам поможет. Живая кровь нас спасёт. Это секретный ресурс, который станет бесценным во время войны. Представьте раненных солдат, которых осыпают белым кристаллическим порошком и они закипают красной пеной, и рвут на себе гимнастерки, и падают, замерев в живительном сне, и просыпаются здоровыми, тут же хватают автоматы и бегут на врага. Живая кровь увеличивает природные возможности человека, делает его почти неуязвимым, полубогом, супергероем.

Тело не имеет значения, тело — это всего лишь оболочка. С телом легко справиться, легко расправиться, легко исправить, выправить, переправить. Душа не имеет границ, душа печальна и неведома. Живая кровь не излечит душу — потому что душа не имеет физических признаков. Душа — это не наша компетенция. Наука души отстаёт от науки тела. Панацею от душевных болезней человечество пока не придумало. Берегите душу, не жалейте тела. Бросайтесь в самые смелые авантюры, в самые кровопролитные битвы, в страшные дворовые разборки, в драки за женщин, соглашайтесь на дуэли, на службу в опасных горных районах Северного Кавказа, на длительные перелёты в сомнительных боингах отечественного производства. Не бойтесь пожаров, курите в постели, ходите по ночам, мойте окна, высунувшись как можно дальше, прыгайте в лифте, дразните бездомных собак, отвечайте грубостью на выходки пьяных подростков — ничего не бойтесь. Живая кровь поможет вам быть смелыми и безрассудными, такими, какими вы всегда хотели быть и не могли себе этого позволить.

Аня и её приятели

Ты задумал что-то недоброе, но ты непрощаем — помни об этом. Тебя невозможно простить, и увидеть тебя невозможно, потому что ты не есть. К тебе неприменимо то, что зовётся прощением, ты невидим, неощутим, непрощаем. Поэтому ты задумал что-то недоброе, что-то злое, что может мне навредить. Всем нам, стоящим за этой шторой. Мы впятером прячемся здесь от земного суетного движения. Скоро нас найдут — здесь умеют искать, их этому учили в специальной школе для санитаров. Есть ведь школа для санитаров? Где они учатся быть такими? Ведь если бы их не научили, они бы такими не были. Это противоестественно для человека — быть таким, какие сейчас все. Нам кажется — людей дрессируют. Их против воли делают такими, когда они ещё маленькие и глупые и ничего не понимают. А потом становится поздно, быстрая дрессировка на всех уровнях, продуманная столетиями, работает отлично. А бывают ведь необучаемые — одни из них прячутся за шторой, а другие не могут их найти. Ты непрощаем — и необучаем ко всему прочему.

Ты находишься в луне, посредине фазы хаоса. Твои серебристые туфли покрыты ледяной росой и инеем, твои руки едва двигаются от холода, а белый халат покрылся коркою льда. Ты ходишь в темноте — лампы не светят для тебя, не светит для тебя свет из пустых окон. Ты ходишь и ищешь нас — любимый наш врач, спокойный и решительный. Ты жарил нас на сковородах своего благоразумия, но настал час — и вот ты сам спустился с луны, обездоленный, холодный, удивленный. Мы видим — в тебе произошли перемены. Ты побелел и похолодел, ты стал, как облако. И вот ты тянешь к нам свои белые-белые руки, раздвигаешь ими белые-белые шторы и вынимаешь нас из нашей берлоги, как детёнышей белого медведя, убитого на льдине. Мы молчим и подчиняемся тебе — каждого из нас ты бережно берёшь на руки, переносишь через всю палату и кладешь на кровать. Ты кладешь нас, как спящих красавиц. Наши шлепанцы срываются с посиневших ног и падают на пол. Толстая женщина подбирает их и ставит под кровати. Ты накрываешь нас свежими простынями, велишь сменить кое-кому подгузники и поставить капельницу. Конечно, этот кто-нибудь — я. Я была зачинщицей побега на северный полюс, покорения небесной вершины подоконника. Я должна быть наказана. Я лежу на кровати, ты стоишь надо мной и укоризненно качаешь головой. К счастью, мои руки успевают закрыть лицо как раз в тот миг, когда ты сдёргиваешь с меня халат и трусы — одним рывком, нисколько не сомневаясь в силе своего намерения. Тебя хорошо учили, — кричу я, ты обучаем, обучаем! Тебя научили любви к ближнему своему и милосердию и доброте душевной! Но я опаздываю с раскаянием. Ты уже не слышишь меня — ты отворачиваешься к окну и стоишь. Ты бросил мою жалкую одежду на пол. Я лежу голая и ничего не вижу, потому что лицо моё закрыто. Я дрожу, но не сдаюсь. Я продолжаю говорить. Ты наверное не понял, медведь, серебряный друг! Ты не понял меня — ты ведь не понимаешь человечного языка — ты жалок и силён, ты глуп и прожорлив. Тебе нужно доказывать свою силу очень часто и я как нельзя лучше подхожу для этого — потому что я слаба и умна, а точнее безумна. Я маленькая, голая, голубая, покрытая коростой вонючка. Ты доволен. Ты не трогаешь меня, всего-то слегка пинаешь ботинком туда, где раньше было мое бедро — а теперь только часть безумной кости моей, не вызывающей ни желания, ни страсти, ни сострадания. Потом ты бросаешь на меня скомканную простыню и уходишь. И я знаю, что это ещё не наказание, что наказание ждёт меня завтра. Это весёлый и жаркий стол, это вкусный солёный ремень во рту, это славная серебристая шапочка, которую завяжут под подбородком и скажут — счастливого пути, подруга. Лети -

расплачивайся. И я полечу, подрагивая и светясь. И меня никто не догонит, потому что полечу я со скоростью света. И мне никто не поможет, даже тот человек, чьего имени я не помню. Что-то на Л. Лю. Как же он назывался, этот славный конструктор? Он приходил недавно и не хотел меня обижать, он говорил — не пей. Чего не пей? Я не понимаю, я и так ничего не пью и не ем. Только таблетки. Вообще с тех пор как, как. Как что? Смотри, добрая женщина одевает меня. Я похожа на умирающую собаку. Она засовывает мои костлявые руки в рукава рубашки, и говорит тому в халате, с трудом разлепляя смерзшиеся губы: он ведь им денег дал, они ведь обещали — а издеваются, издеваются, мало им, что ли? И опять пошлют, и завтра пошлют. Тот, в халате, только качает головой. Я смотрю на его лицо, перекошенное от жалости и отвращения. Выключают свет. Мои соратники стонут вокруг — их тоже ожидает наказание. Завтра они останутся без телевизора и сигарет. И никто им не сможет помочь. Даже тот человек, чье имя как-то связано с любовью — одной или двумя буквами.

Саша

Твоя душа рядом, Аня. Завтра я опять увижу тебя. Я иду по улице — за мной следом едет машина, я сворачиваю за угол — она тоже сворачивает за угол. Я иду быстрей — она не отстает. Но я приду к тебе, Аня, если только смогу, если сейчас у меня получится скрыться от этого глупого преследования. Чего они хотят от меня? Я оборачиваюсь, смотрю по сторонам, как школьник перед дорогой — направо-налево. Вокруг нет светофоров, нигде не горит красный свет. Значит — можно идти. Куда идти? Как идти? Бежать! И я бегу. Сворачиваю за углы, продираюсь сквозь кусты, забегаю в подъезды, прячусь за сараями, рву куртку, за мной с веселым лаем бегут маленькие мохнатые собаки. Темнеет — мне кажется, что темнеет. Моя голова разрывается от прерывистого дыхания. Я не молчу, я продолжаю говорить тебе всё, что хотел сказать. Подожди, моя милая Аня, подожди ещё немного. Сегодня. Я. Позвонил. Другу. Ты помнишь его. Да. Но может быть и не помнишь. Ты ведь даже меня не помнишь. Что ты помнишь? О чем ты думаешь? Что твориться в твоей сонной голове? Я бегу, ничего не ожидая, бегу, ни о чём не думая — только лишь говорю тебе о том, что сон твой не вечен, не вечны страдания, даже если ты не ощущаешь их — они не вечны. Настанет день, когда я увезу тебя. Настанет день, когда я обниму тебя. И это не важно — правда не важно? Да, не важно — будешь ли ты обнимать меня в ответ. Ты можешь просто сидеть или лежать — ты устала, тебе так нужен отдых. Ты будешь просто рядом — ты можешь даже не открывать глаз. Главное, что ты будешь рядом. Они не видят меня. Я исчез — я маленький, юркий и умный. Они глупые и в машине. Они потеряли меня. Я сижу, прислонившись спиной к холодной стене какого-то дома, ты знаешь этот дом, как и все остальные — здесь ты родилась и выросла. Это твой город. Самое странное, что этот город — твой. Он наполнен таким ужасом. Но он твой. А ты моя. Значит, я должен довериться ему и полюбить, как тебя. Это сложно — посмотри на эту стену, посмотри вперёд, вокруг. Впрочем, ты всё это уже видела. Я выбираюсь из своего укрытия и просто иду. На меня никто не смотрит, никто не видит меня в вечных сумерках. Я почти не существую, по крайней мере, изо всех сил желаю не существовать для остальных людей. Мне нужно добрать до дома, чтобы сказать Вере, что уже скоро, уже скоро. А потом переодеться и идти к тебе. Нет, это невозможно. Это опять они — только в другой машине. Их до хуя, у них много машин. Откуда у них столько машин, черт побери. Но это они — и в этой машине и в следующей и в той, что стоит на обочине. Я снова существую, потому что чувствую опасность, я чувствую запах дыма, запах пота и крови, запах слез — твоих, если ты ещё умеешь плакать. А если не умеешь — тем лучше. Меньше плачешь — дальше будешь. Твоя душа рядом и она ведёт меня за руку, потому что знает этот город лучше меня. Она помогает мне скрыться от преследователей, и в нестерпимо ярком свете фар мы бежим, как влюблённые дети под пулями ненависти и недоверия.

Она ведёт меня — её тело воздушно, она бела и чиста, она девственница — твоя душа не знает плохих слов, никогда не курила, быстро бегает, как олень, как лань, как гепард. Твоя душа — моё спасение, её хватка сильна, чисты её помыслы. Мы бежим мимо угрюмых домов и красивых садов с сочными фруктами на тонких ветвях деревьев, фрукты сияют и переливаются, как играющие лампочки, в темноте небес они подмигивают нам, как заговорщики. Мы пробегаем белые памятники, мрамор светел и чист, мы бежим мимо библиотеки и института, мимо школы и поликлиники, мимо одного из трёх магазинов, потом мимо второго. Мы бежим мимо кинотеатра, там это страшное стеклянное кафе, мы пробегаем мимо него, зажмурившись. Потом она завлекает меня в арку и там целует прохладными губами в лицо, в губы. Поцелуй твоей души лёгок, прохладен и смел. Я остаюсь один — никого нет — женщина с пакетом медленно проходит мимо. Она оборачивается и смотрит мне прямо в глаза. Я растерянно улыбаюсь. Меня только что вела твоя душа, я видел её и чувствовал — от этого я улыбаюсь. Машин больше нет, ты спасла меня. И дом уже близко — вот он. Я захожу в темный подъезд, и в лицо ударяет резкий запах сырости и старого дерева. Грязные полотенца лежат у дверей. Ходит кошка. Ведро и веник. Маленькое грязное окно под потолком. В него бьётся пыльная бабочка, медленно стекает паук на серебряной нити, почти касается моего плеча. Серый, нежный, маленький паучок. Славно горит лампочка. К оконному стеклу прижалась ветка. Бабочка бьётся. В стекле трещина, заклеенная скотчем, под который забилась серая пыль. Стена белёная — на моей спине от неё инистый суховатый след — как от прикосновения к потустороннему, как волнительная седина. Я стою и не могу пошевелиться. Нежность спасения и благодарность переполняют меня. Нежность к тебе и к твоему убожеству, и к убожеству твоего грязного доброго мира переполняют меня. Доски, треснутое блюдце с молочным следом. Кошка. Коробка с котятами. Плохо пахнет — мочой, деревом, мокрым мелом, тряпкой. Проходят минуты. Я слышу, как шины шуршат по гравию, я слышу шаги. Я чувствую горлом движение зла. Ко мне прикасаются пальцы зла, я погибаю, не веря себе. Я говорю — да, мы уедем. Сегодня же. Мы уедем, ребята, уедем. Всё в порядке. Всё хорошо. Всё нормально. Пусть она там будет, а мы уедем. Пальцы отпускают меня. Шаги удаляются. Шины шуршат по гравию. Как острое волнение, меня пронзает луч фар, проникший сюда — где раньше были только мы вдвоём с твоей душой. Сноп холодного света врывается в пыльный и страшный мир — здесь только что толпились эти парни. Они настигли меня, безоружного, мечтательного — без Веры, без свидетелей. Они знают, где ты жила, ещё бы. Это же твои приятели, они росли вместе с тобой. Я забыл — это же их город, так же, как и твой. Грустно и невыносимо думать об этом, о том что ты — ласковая прозрачная Аня, могла быть рядом с ними, смеяться и может быть , даже говорить с ними на одном языке. На шее горят красные следы от пальцев. Я стучу в дверь. Вера открывает мне и прикладывает палец к губам — тихо, бабушка спит.

Вера и Саша

Мы говорили с ней, и я позволила себе лишнего — вспылила и нагрубила ей. Она была удивлена, не так сильно, как я ожидала. Но подписывать отказную она по-прежнему отказывается. Смотри, что у меня есть?

Что это?

Это дневник её матери.

Ты читала?

Читала. Что с тобой, Саша? А ты как думаешь?

Думаю, ты бледен и напуган.

Они преследовали меня.

И что?

И вот что — бери-ка ты с собой этот дневник и поехали отсюда. Интересно, можно здесь вызвать такси?

Подожди, куда? А Аня?

Мы заедем к Ане сейчас, а потом нам придётся исчезнуть на пару дней. Потому что без Никиты мы всё равно ничего не сможем сделать. Он привезёт деньги. Мы отъедем отсюда подальше, и я включу телефон. Он наверняка уже купил билет. Я сказал ему — привези много денег. Он привезёт. Он что-нибудь придумает.

А где он их возьмёт?

Я не знаю, я не знаю. Он что-нибудь придумает. А пока нам нельзя здесь оставаться. Они всё время ехали за мной, и я бежал от них, но они всё равно нашли меня, догнали прямо в этом подъезде и прижали к стене.

Чего они хотят?

Мы им мешаем. Я ещё не понял, чем именно, но мешаем. Каким-то их тёмным планам. И ты знаешь — я даже не понял — они ли это были или какие-то другие, потому что среди них не было главного, с которым мы общались, а больше я никого в лицо не знаю. Знаю, что они похожи. И больше ничего. То есть это мог быть кто угодно. Кто угодно. Понимаешь?

Понимаю.

Что ты понимаешь? Собирайся. С бабкой разговаривать больше смысла нет. Она ничего не подпишет. Нам нужно подождать Никиту. Мы будем ждать его неподалёку, в укромном месте. Там, где они нас не найдут.

Но куда мы поедем?

Пока не знаю. Собирайся.

Я готова. Может быть, ты поешь? Здесь есть фаршированные перцы.

Ненавижу их. Не могу больше их видеть. Пойдём. Нам нужно успеть до темноты. Подожди, а такси?

К черту такси. Пойдём пешком до больницы, а там сядем в автобус до города. Ты такой умный, думаешь, там они нас не найдут.

Посмотрим, может быть потом мы поедем ещё куда-нибудь. Откуда я знаю.

 

Саша и Вера

Славный новый мир, выстроенный стараниями людей, их любовной заботой, их теплотой. Теплота. Теплотрасса. Труба. Стекловата. Деревянный мостик через трубу. Полынь. Крапива. Колючие и бледные растения. Река. Мы идём вдоль реки, скользя по грязи. Зачем-то мы решили идти не по дороге, а в обход. Мы идём уже давно и касаемся деревьев ладонями, и маленькие весёлые собаки опять бегут. Рабочие возвращаются домой. Оживлённое движение. Они идут с шахт, откуда ещё они могут идти — такие чёрные, усталые, немые. Грязные лица, нечеловеческие, куньи, волчьи. Бессмысленные, вытаращенные глаза. Что в них интересного? Что может быть интересного в этой хвалёной жизни, близкой к природе? Вот он — лес. Вот дрожащая, прекрасная река. Вот воды её, просящие нежности и осознания. Вот природа, требующая от каждого и любого нежности и осознания. Но ничего не получает эта природа. Они идут мимо неё, не замечая. Они никогда не посмотрят вокруг. Они не видят безграничности мира, его величия. Они не видят своей красоты, своей нелепой бессмысленной красоты. Они не видят того, чем живут. Они не понимают своей жизни, не верят ей, не любят её. Неблагодарные и оттого несчастные. И мы, такие же грязные, идём среди них по грязи и трогаем ладонями деревья, чтобы извиниться за этих людей, и передать немного тепла мокрым живым стволам, мокрой живой траве. Но можем ли мы, имеем ли мы право? Мы одинаковые с ними. Мы думаем, что отличаемся — но это ошибочно. Мы такие же, мы все созданы по одному лекалу с одним и тем же злым умыслом. И если даже есть бог, то создал нас не он, а его злой братец. А бог говорил ему — ну что ты, не надо, к чему эти злые шутки? Но вот мы есть — мы злые шутки. И самая злая шутка этой создавшей нас сволочи — что мы умеем страдать и радоваться, что мы прощаем и любим, что мы терпим и не хотим восстать.

Теплотрасса, мостик. Очень скользко! Не ной, мы уже близко.

Как восстать? Кого свергнуть?

Правящих нами не существует. Нами правит бездна, чёрная вселенная, всемогущая безглазая пустота. Она не услышит ни наших криков, ни нашей любви. Она будет и всё. Будет вечно.

Смотри, кладбище.

Смотри, коровы.

Смотри, полчища мух, каменные кресты, ржавые ограды.

Луга, зелёные последней яростной силой перед зимним сном. Чёрная улыбка реки. Дождь. Иди рядом.

Там раскопанные могилы, как пустые глазницы зияют в земле.

Не упади.

Там мёртвые столпились вокруг и смотрят.

Не оборачивайся.

Там фосфоресцирующие кости лежат на тропинке и череп. Цветы и череп.

Не смотри. Мы уже близко.

Ты видишь призрака?

Он смотрит в темноту, стараясь разглядеть в ней что-то. Славный обычай — есть на могилах, приносить еду и есть её. Откуда он?

Превосходство живых над мёртвыми?

Может быть. Кефир, шпроты, пиво, чипсы.

Как это гадко.

На самом деле это красиво. Это подношение предкам, как некоторые народы кормят огонь. Они дают непостижимым стихиям отведать своей пищи, чтобы задобрить их и показать, что настроены на мир. Делиться, платить дань.

Кормить огонь.

Кормить неизведанное, страшное.

Объяснять природные катаклизмы божественным проведением. Не мыть лица.

Вера

И вот к нам подходит что-то бледное, прохладное, с усами. Оно не мужчина и не женщина. Длинные волосы висят, в руке консервная банка. Это могильщик, он совсем недавно вышел из могилы — вся одежда его в мокрой глине. Единственное, что говорит нам, что он именно могильщик, а не покойник — это его лопата. Мы доверяем его лопате — он мало просит, всего лишь сигарету. Разве могли бы мы себе представить ещё неделю назад, что будем спрашивать у могильщика, как пройти к психбольнице? Он в состоянии показать нам дорогу — мы благодарны ему за это. Саша отдаёт ему всю пачку. Он благодарно уходит в другую сторону, лопата остаётся стоять, прислонённая к берёзе, как будто бы она не принадлежит ему. То есть она и вправду не принадлежит ему.

Саша и Вера

Так же, как души приближённых наших и окружающих нас не принадлежат друг другу, не принадлежат и сами себе.

Так же, как жизни наши не принадлежат нам, а ведь жизни наши — единственное наше оправдание, и если нет их — нет нас, как нет этой лопаты и нет того, кто только что взял у тебя последнюю пачку сигарет.

Смотри — он растворился в берёзах, его не стало. Когда-нибудь не станет и нас. Сейчас мы отчаянно боремся за свою счастливую жизнь, выбираем себе спутников и страдаем за них, если они болеют или исчезают.

Мы живём, и, разгребая огромные кучи нависающих мусорных облаков, с каждым шагом, с каждым движением — подтверждаем тот факт, что наша жизнь принадлежит нам, а эта лопата — могильщику.

И что это именно могильщик, никто иной, как могильщик — он мог забыть про лопату, оставить лопату здесь до завтра, может быть у него ещё одна лопата, а эта — запасная.

Черт побери! Что он не взял с собой лопату ещё не означает что он — призрак, чёртов труп, а не могильщик.

Он же шевелился?

Шевелился.

Он разговаривал?

Разговаривал.

Значит он не труп. Трупы разговаривают? Насколько я знаю, нет.

Тут главное — не лопата. Главное в другом. Но живые люди не сидят в могилах.

Живые люди не живут в таком говне. Живые люди не сидят в психбольницах. Живые люди не гниют в тюрьмах. Живые люди не продают себя в рабство. Живые люди, Верочка, понимают, что они люди. Это как минимум.

Мы почти пришли. Это впереди — больница?

Сразу видно, правда? Она для живых людей. По мне, ты знаешь, лучше могила, чем это прекрасное здание. Ты ещё внутри его не видела. Сейчас увидишь.

А нас туда вообще пустят?

Ты забыла, сколько я им вчера отвалил?

Кстати, сколько ты им отвалил?

Всё, что было у меня. Пакет денег.

Пакет денег. И они её тебе не отдали.

Они хотят ещё один, как минимум. Или даже два. Алчные суки. Но пустят они нас точно. Пусть только попробуют не пустить.

Вера

Мы заходим в больницу. Нас здесь знают, нас здесь ждут. Нам дают халаты, и главврач приглашает нас к себе в кабинет. Ты смотришь твёрдо, говоришь громко. Ты говоришь, не здороваясь:

Когда будет эта ваша комиссия? Долго ещё ждать?

Ты строишь из себя крутого парня, эта роль тебе явно не идёт, но я не знаю, может быть, с ними по-другому вообще нельзя разговаривать. Может быть, они только и понимают язык людей, желающих казаться крутыми. Может быть, этот врач тоже хочет кем-то казаться, отвечая тебе вежливо и равнодушно.

К сожалению не могу сказать точно. Через неделю, через две. Нужно собрать двенадцать человек, мы же с вами уже говорили об этом вчера.

Мы вчера с вами о многом говорили. И если вы помните наш вчерашний разговор, то я думаю, у вас найдутся основания, чтобы назвать дату комиссии. Если вы не скажете мне точной даты, я буду решать дальнейшие вопросы через суд.

Александр, простите, но через суд здесь нечего решать. Мы держим пациентку не насильно, мы её не крали и ничего от вас не требовали. Она поступила к нам после тяжёлого припадка, угрожавшего жизни и безопасности других людей. Мы не совершали ничего противозаконного.

А то что вы не реагируете на мои замечания? Я говорю вам в сотый раз — ей нельзя колоть то, что вы ей колете! Она находится под действием сильнейшего препарата, благодаря вам — до сих пор! Вы знаете, что это такое? Может быть, вам объяснить? Вот то, что я вам должен сейчас это все объяснять, и есть ваше главное преступление.

Мне не нужно ничего объяснять, Александр. Я сам все понимаю, и те факты, о которых вы мне говорили — я учёл и имею в виду. Ей назначен специальный курс лечения, мы подбираем именно те препараты, которые…

Дату! Скажите мне дату этой чёртовой комиссии!

Хорошо. Я постараюсь собрать всех врачей через три дня. Я не обещаю, это занятые люди, они…

А теперь отведите нас к ней!

Сейчас я узнаю…

Отведите нас к ней! Узнаем вместе!

Хорошо, идёмте.

Москва, 2012 — 2013

Фотографии: Митя Нестеров