смрть

Мне снится отец. Он лежит на кровати. Его сердце только что остановилось. Я засовываю ему в рот два пальца. Только так можно заставить сердце работать. Думаю я. Трупы тоже должны блевать. Говорю вслух. Но ничего не происходит.

рдция

Жеребята стали рождаться то с двумя головами, то с вывернутыми наизнанку копытами, или вообще без ног, без глаз, с клювом вместо морды, с иглами дикообраза вместо шерсти, или вовсе не жеребята, а шары навозных жуков.

шрк

Из кассового чека сворачивается отменный шарик. Держи его на готове, когда будешь спускаться на эскалаторе под землю. Внимательно поглядывай на тех, кто поднимается тебе на встречу по соседнему трапу, пристально взирай на них. С лукаво-тупой улыбкой. Не прозевай ту самую классическую парочку влюблённых пиздохуестрадальцев в беспамятстве оголтело-срамном сосущуюся ртами. Она-то тебе и нужна. Она обязательно будет, покажет свой образ, не сомневайся, её не может не быть. Подгадай момент для лучшего щелчка, прицелься как следует, но помни: шарик свернутый из бумаги кассового чека не терпит долгих раздумий. Потренируйся заранее, на урнах, на пластиковых стаканах попрошаек, на старухах, продающих вшиво-лишайных котят возле входа в метро. В движении, в пешем порядке, на бегу, в прыжке, в самопроизвольном падении заточи мастерство. Стрельбани шариком точно в лоб прекрасной шкуре, что в порыве страсти вонзает ангельский язычок в пищевод своему сказочному принцу. Пусть твой энтузиазм подпитает лютая зависть. Кричи ей вдогонку, подбрызгивая злобно слюною: «Курва!!! Блядь ебаная!!! Фархат тебя в сауне весь вечер прождал!!!». Теперь, поток ступеней вверх, прочь от тебя будет уносить уже не влюбленную пару, а разграбленную в пух и прах иллюзию вечного счастья.

лбвь

Внутри моего распятого любовью сердца маленькие чёрные шестирукие дети играют в футбол маленькими шарами от подшипника, и трудно заподозрить их в коллективной погроме, и мне очень хочется к ним, поближе, спросить у них, а можно с вами, я отличный левый защитник, но могу быть и вратарём, у меня нет шести рук, но есть фантастическая реакция, значение которой значительно больше бесконечности, и чешется тело, и я хочу бежать равноускоряясь, принимать на лету металлический мяч, разделять с ним все тяготы гравитации, пускать инерцию на самотёк, вколачивать его кручёным в верхний угол ворот, от перекладины, в падении через себя, с середины поля Стад-де-Франс.

нджд

Не пытайся найти середину и горизонт событий не поцелует тебя в засос, не слижет золотыми протуберанцами лицевой жир, зелено-розовый венец рта не обернётся гигантским лопухом половых губ, влажным мясистым початком, налившимся пузом малярийного комара, блуждающим клитором, жадным, голодным, измождённым в бесцельных путешествиях по пустым каменистым пляжам в мёртвое межсезонье, не раскроется плотоядным цветком, пасть которого не имеет пределов, названия которому ты всё равно не успел бы придумать.

гдрн

Я ехал в поезде. Поезд остановился в неизвестной местности. Кругом были поля. Я услышал вой старого человеческого голоса. Голос принадлежал женщине. Я открыл дверь вагона и увидел внизу на щебнистой насыпи старуху. Она стояла на коленях и держала в руках, как хлеб-соль, квадратные листы какого-то чёрного материала. Я спрыгнул вниз. Глаза старухи были залеплены крестами лейкопластыря. Она тыкала пальцем в колесо вагона. Становилось ясно, что листы рубероида нужно забрать с собой. Я вспомнил, что в моём купе был почтовый ящик. Я взял листы рубероида и принялся сворачивать из них конверты. Нужно было их отправить, эти пустые письма. На последнем письме электровоз дал двойной гудок. Я схватил старуху и стал забрасывать её в открытую дверь вагона. С первого раза не получилось. Когда я бросил ее во второй раз, и тоже мимо, поезд двинулся с места. Я перешёл на быстрый шаг, но и третий мой бросок не оказался удачным. Старуха никак не хотела попадать в створ. Я уже бежал, когда делал четвёртый замах. Я почувствовал, что у старухи нет никакого желания оказаться внутри поезда. Я почувствовал, что у старухи вообще нет никаких желаний. Тело ее приняло произвольную форму, руки обвисли, черные от смолы ладони скрючились, её холодные губы касались моей шеи, соскальзывали куда-то к ключице, а поезд набирал ход. С смирился с тем, что вписаться трупом в уезжающую дверь невозможно, потому скинул его с насыпи вниз. Я ухватился за поручень последнего вагона и поехал дальше.

знгр

…слушай меня, я уже рассказываю, сейчас, слушай же, сука, меня, слушаешь?, старому конокраду горлопанить невмоготу, да не кривись, нежная ты душа, ближе сядь, я тебе такой рассказ сварганю сейчас, в монастырь побежишь, в святой моче отмокать, как забабахаю историю, настоящую, конкретную, капитальнейшую повесть, твердую, как щебень в желудке страуса, не прячь башку, волосатый, влей рюмаху, повернись, вот, теперь лучок, вот вот, давай давай, эх, красотуля ты моя, встрепенись, ручкой, ручкой помаши, ха, кхе, проглотил?, умница, так значит началось все, блять, с кафкианства, ебаная его мать, слушаешь?, ну слушай, слушай, началось все с ебучего кафкианства, как там, жил-был полупидор один, Грыней звали его домовые, лупы продрал и узрел, что ни хуя он уже не человек, а, блять, самое, что ни на есть, членистоногие уёбище, жучарой, короче, стал за ночь, перевоплотился, так сказать, проще, усами шевелит, кряхтит, пердит, по стенам ходит и так далее, короче потом потянулась одна вселенская сопля до самой развязки, нытье, бабские сопли, дистилят, трёп, бросил, короче, я читать, кобыла рожала у меня, некогда было, забыл, так вот я к чему вспомнил, знал я одного паренька, у которого на автобусной остановке отвалилась правая рука, живая, сука, рука, с пальцами, со всей хуйней, от самого плеча, раз, и ебанулась об асфальт, я сам видел, и толпа видела, куча свидетелей, час-пик, маршрутка забила на нас, старухи-вонючки все прибывали и прибывали, а у этого паренька, бам, и рука отцепилась, да так неожиданно, ох уж этот адреналин, прям из шланга вздуло меня, я чуть не просрался, ноги подкосились, а еще ветер дул, да какой, на хуй, ветер, штормище, буранище, апокалипсис, крыши срывало, шифер хрустел, как фольга, блядство, провода метались, я головешку свою в плечи втянул, нахер подыхать раньше времени, эй!, не спи, сука, щас уебу об стол, слушай меня, слушаешь? так, короче, стоит паренёк, рука на земле, а ему как будто поебать и на руку и на свидетелей и на конец света, стоит, блять, и просто ждет маршрутку, а вот дальше, апофеоз, рука на земле, а из плеча, ебучий паровоз, вырастает швейная машина, медленно, как залупа, у всех на виду, терминатор, часть вторая, и все смотрят, старухи, жирухи, шлюхи, школьники, комнатные бомбисты, местная братва издали косится, самодеятельность, провода огнем долбятся, а паренёк крутит, вертит швейной машиной, ебана в рот, Зингером во плоти крутит, блестит, точно, думаю, радиация, не человек, не человек, не человек!, кричали вонючки, ожидающие, старухи обосрались, да что там, и я серанул разок, подвалил в штаны слегка, но никто, ни одна тварь, не убежала, всем, блять на работу, всем блять в поликлинику, всем на хуй в школу, одна маршрутка на город, и такие совпадения, а у меня кобыла рожает!, а у этого уебка швейная машина растет из плеча!, ты меня слушаешь?!, а? хули ты молчишь? эй ! я же ща всеку и переспрошу…

чстрфлд

Два конокрада лежат на поляне и делают друг другу минет, лошади мирно щиплют молодую траву, жеребец растирает копытами кобылье говно, заметает следы своей беспомощности, я отгоняю евнуха-жеребца, фальшивой рвотой, закончились сигареты, красный честер, дефицит, этот мудак растопчет все окурки, я нагибаюсь, чтобы узреть счастье хоть на пару затягек, Белоснежка ставит ногу в шпагате мне на плечо, она угощает меня, пачка примы, не лучший выбор, желает доброго утра, «У всех велосипедистов ужасная манера езды в гору, они вращают педали быстро-быстро, а едут медленно-медленно, мне нравится Ваша манера езды, я видела, я могу судить, Вы с напряжением преодолеваете гору, но не в этом суть, я знаю, Вы умеете смело вставлять палки в колеса, это несказанно возбуждает. У меня есть куча запасных парашютов, планеров, подо мной клочья соломы сами собой собираются в стога. Не зачерпнете ли Вы в моем сердце бездонном немного электротяги? Такая вот у меня к Вам любезная просьба.» я не понимаю, по чём орёт эта сука, забивает сваи или пытается впарить мне залежалый товар, я затягиваю сигарету одним вдохом, порыв ветра срывает заостренный кропаль и вмазывает его мне в ухо, простой сон должен заканчиваться просто, мне не хватает штыка, чтобы заткнуть Белоснежке глотку, торчит тут на чем придется и валит россказни на неизвестном языке, такой подход никуда не годится, резинкой от трусов я пережимаю её тонкую шею поперек морщин, кристаллы сахара лепят абстракции, я трачу на нее последние силы вечернего сна, длинные черные волосы волочатся по грязи хвостом дохлой лошади, вселенная лопается, как переспелый арбуз.

рбт

Голыми стальными дёснами выломали сон из узкой глубокой штольни. Куда мог протиснуться вниз головой только самый худой человек на земле. И я видел, он опускался, ноги его придерживал стальной трос. Туловище человека тёрлось о края норы, и одежда его рвалась в лоскуты. Я кричал ему сверху, что это моя работа и что не стоит так надрываться ради неизвестно чего. Но он не слышал меня, как и я его, а может ему нечего было сказать. А мне было стыдно за такое вот положение дел, хотя, честно сказать, я и сам не знал, в чём состояла моя работа. Я провожал помутневшим от слёз взглядом его дрыгающиеся ступни. Они ритмично чертили полукруг, как дворники на лобовом стекле только что сорвавшегося в кювет легкового автомобиля. Они уменьшались, а у меня сжималось сердце и чем менее различимым становился их силуэт, тем напористей привкус ржавого чугуна заполнял мой рот.

кпкн

И вот уже нет никого, кроме чёрной дыры и меня над ней. Как и двадцать восемь лет назад, когда я сидел в курятнике перед норой самой большой крысы на свете. Тогда, я помню, дед мой объявил охоту на всякую хищную падаль, смеющую прикасаться к нежным шейкам домашней птицы. Он дал мне стапятидесятимиллиметровый ржавый гвоздь и наказ протыкать каждую крысу, что осмелится вылезти из чёрной дыры в стене. Дед мой выложил вокруг меня карусель из капканов. Либо опасаясь за мою сохранность, либо в наказание мне. Сиди смирно, суслик! — прошипел дед. Капканы были старыми со стёртыми до корней зубами. Тем не менее, края челюстей были остро заточены и даже без солнца, сами по себе бросали в мои глаза ослепительный свет. Дед ненавидел меня за то, что я в свои шесть лет не проявлял признаков самостоятельности. Он был максималистом. А я чётко исполнял приказы и потому в моём воображении ещё до обеда сгинули несколько сотен крыс. И каждая последующая крупней предыдущей. Я знал, что где-то там в глубине саманной стены скрывается их предводитель. Не в его характере оставлять свой дом без присмотра. Он слишком много времени уделял своей внешности, сидя у зеркала он давил прыщи на лбу и выдёргивал седые волосы из ноздрей. Кончик моего гвоздя покоился на самом краю чёрной дыры. Прошёл однако обед, дело переметнулось к ужину, мясо в капканах начало протухать. Дед мой не был из тех, кто считал, что ребенку ни в коем случае не следует навязывать принцип неминуемости наказания. Наоборот, по его вере светлая головка ребёнка должна мирно покоиться на плашке гильотины. Двадцать четыре часа в сутки. Никаких индульгенций. Это была его игра и в ней мне отводилась роль снаряда. Крысиный король так и не показался. Быть может он там в тайне, внутри глинобитной стены, выполнял мою, неизвестную мне, работу, трудился на опережение, стирал до белых костей лапки, ронял кровавые леденцы на пол. И мне становилось стыдно за такое положение дел, при любом (надуманном, но не описанном) раскладе я оказывался не причём. Именно тогда я и уснул, от бессилия найти какой-либо иной способ вырваться из окружения, устроенного мне дедом.

нбр слв

… миллион цепелинов пошли на таран, на носу вырос мухомор, это ли не оправдание, это ли не веская причина закрыть глаза, с глубоким вдохом, с треском в ребрах, расщепить свет разума на амфетаминовые спектры, перелить избыток пафоса в чистенький гондон, сбросить его под чахоточные крики воробьёв с высокой колокольни в яму, ведущую к центру земли, убить гнилую дверь пятками, выдавить иллюминатор, притворившись одержимым, раздавленным, униженным, распятым, вечным и неделимым, виновным в гибели богов, мне не поможет космос и рукоблудие меня не спасет, я встану, пропитанный любовью и мочой, пол — не мавзолей, подведу промежуточные итоги, накопилось всего, и приятного и полезного, как сабля в пищеводе или кусок не пережёванного мяса, выкладываю на стол свои доводы, потрепанные тысячью пальцев козырные тузы, так плотно забиваясь в угол, сжимаясь, словно желая выродить, высрать, пустить из вены алмазную россыпь, и глаза мои кимберлитовые трубы, медные, горлопанящие, внутри жар недр, а снаружи полюс холода, тужишься-тужишься, не знаю, что сказать, сделать, написать, на прощанье ли или в воздухе крепкий запах спермы, смерти, смеха, а у меня расплываются действующие лица, смываются волной с сахарного песка, но это так скучно, так неинтересно, так тоскливо, так неумело, сахар скрипит на зубах, за окном псина с визгом дожирает свой зад, и я облегченно выдыхаю, наконец-то, мне не придется брать в руки нож, штык, штопор, топор, саблю, сыпать в миску отраву или битое стекло, говорю себе, оставь своих врагов в покое и они на рассвете покончат с собой, но вращение не прекращается, ветер дует, качает столб, а вместе с ним фонарь, а вместе с ним и свет…

нгр

Негры играют в футбол. Спрашиваю, можно с вами? Они отвечают, валяй. Мяч катится ко мне. Я бью по нему, как учил Роберто Карлос. Мяч попадает в перекладину и взрывается. Я говорю, хреновый у вас снаряд. Негры соглашаются, собирают вещи и уходят. Я спешу за ними. Бесконечные каникулы. Потому что весна и меня уволили с работы. Играет музыка, негры танцуют, танцую и я. Пот льется рекой. Черная кожа блестит. Пахнет грецкими орехами. Я говорю, у меня есть вода. Много воды, утолите жажду, друзья. Я протягиваю руки. Разворачиваю ладони. А в ладонях артезианские скважины. Негры смеются, скалят белые зубы. Подбегают ко мне. По очереди, каждый, присасывается к моим источникам. Они сосут, как гигантские пиявки кровь. Как щенята молоко. Как голодный ребенок последний в хлебнице сухарь. Они благодарят меня. Хлопают по плечу. А вот и наш автобус, говорят негры. Ты хороший оазис, но семьи ждут. У меня же семьи нет. И работы нет. И машины нет. И дома нет. Я возвращаюсь на футбольное поле. Собираю обрывки мяча. Кладу в рюкзак. Может удастся починить.

ббб

Вижу я сон. А во сне том рассвет. А на рассвете собираются люди бежать марафон. И мне тоже хочется. Подхожу. Становлюсь на старте в позу. Хлопок! Люди срываются с мест, а я стою. Я пытаюсь тоже сорваться, но не могу. И понять тоже ничего не могу. Почему всё это так? Потом смотрю вниз, а ноги босые у меня. Нет сапог. Без сапог никак нельзя бежать. Стою на старте и корни пускаю. Потом снова смотрю вниз, а ног-то у меня тоже нет. Может их в первый раз не было? Да я и не заметил. Нет сапог, нет ног. Сижу жопой на пластмассовой тележке, а под тележкой четыре маленьких колеса. Думаю, ну вот сейчас загребу руками и поеду догонять людей. Отталкиваюсь от земли, но телега не едет. Валюсь по инерции вперёд, падаю. Смотрю, а у телеги-то моей покрышки порезаны, стоп-краны сорваны, а колен-валы застопорены. Лежу, думаю и решаю, а мне ведь хватит и рук. Я догоню этих бегунков несчастных в два ползка, да в три переката. И вот я уже даю команду рукам своим сделать первый гребок, брассом, но ничего не происходит. Смотрю по бокам, а рук-то тоже нет. По самые ключицы исчезли. И казалось бы, на этом можно было бы и остановиться. Успокоиться и ничего не предпринимать. Но, в отношении меня у того мира, коим я окружен, имеются свои, неведомые мне планы. И перво-наперво, из земли, предо мной, извергается женщина. Нижняя половина её тела запаяна в стеклянный куб. Верхняя половина бьётся то ли в агонии, то ли в оргазме. Туловище извивается и дрожит. Голова женщины принадлежит монголоидной расе. Грудная клетка негроидной. Живот представляется натурально нордическим. В самом низу его переливается золотом лобок. А уже клитор смыкается с гранью стеклянного куба. Растекается по поверхности, теряет форму и цвет. А дальше — невообразимая прозрачность, какой я ни до — ни после не встречал. У женщины мои руки. Я не удивлен. Я узнаю их сразу. Бицепсы — шары, до боли знакомый хруст суставов, мозоли на ладонях и локтях. Голова женщины клацает зубами, пытается произнести слово. Но вместо слова из ее рта вылезает баобаб. Я стою перед женщиной, в тени баобаба и ничего не чувствую. Женщина закрывает глаза и засыпает, замирает, каменеет. А ствол баобаба обретает форму моих скрученных в спираль ног. Мощные икры, идеальный рельеф бедра, колено способное выдержать давление в несколько тонн, поистине неуязвимое аххилово сухожилие. Ветви баобаба вылеплены из тысяч уменьшенных экземпляров моего детородного органа, слитые воедино они отбрасывают на землю абсолютную тень. В унисон сгибаются они в хрящах от завывающего непрерывно северо-южного ветра. Но возвращаются люди, марафонцы, измождённые и опустошённые. Всей толпой они бросаются в тень баобаба. Охладиться-то после долгого странствия всем хочется. Солнце, которого никто почти не замечал, вошло в зенит. А марафонцев все прибавляется и прибавляется. Надо сказать, что и с руками-ногами раньше на меня мало кто обращал внимания. Став вдвое меньшим, я и вовсе могу быть приравнен к кучке дерьма, оставленной случайно пробежавшей лисицей или крысой.Потихоньку, незаметно, меня выжимают из моей канавы, дают пинка под зад, нечаянно, мимоходом. Они не хотят ничего плохого мне сделать, я знаю, просто уж слишком я слился с окружающей обстановкой от долгого лежания на одном месте. Завялился, проще говоря. И вот теперь, сгорая под солнцем, я понимаю, что умираю. А марафонцы тем временем достают из рюкзачков варёную колбасу и хлеб, нарезают толстыми ломтями и вместе едят. Они веселые, смеются, резвятся, их связывает настоящая дружба. А у меня нет друзей, и жены нет, и детей, и работы, и дома, и хуй с ними. Мне не жалко и не обидно от того, что мне даже губы нечем облизать. Я умираю и я счастлив. Я чувствую, как любовь наполняет меня. Я люблю марафонцев, люблю баобаб и эту женщину, явившуюся из–под земли, словно богиня из расстроенного рояля. Тысячи моих членов синхронно изгибаются по собственной воле. Мои каменные руки вбитые в чужое тело навечно замирают в демонстрации такой силы, какой не достичь никогда ни одному марафонцу. А большего мне и не нужно. Я принимаю смерть такой, какая она есть.

ксмнвт

По левой стороне эскалатора скачут космонавты. Как стрекозлы. Вниз. Под землю. Они очень спешат. Но я не испытываю к ним ненависти. И не хочу подставить им ногу. У них важное задание. Я люблю слушать, как цокают подмётки их сапог. У космонавтов кожаные портфели и печальные лица. Мне не за что их ненавидеть. Это точно. И толкнуть кого-либо из них я не хочу. Они одеты в зелёные одежды. Наверное, их сердца наполнены любовью. Как и моё. Ко всем людям на свете. И я вовсе не мечтаю увидеть, как каждый из них поскальзывается на своей ступеньке и летит кубарем вниз. И ломает руку. Или ногу. Или шею. Или всё сразу. Никто не может представить, насколько важно их задание. Даже более того, целая миссия! И я с удовольствием заткнул бы глотку трубой от фонаря той невоспитанной старухе, что осмелится сделать замечание моим космонавтам. Но, я люблю и эту старуху, больше себя самого. Сильнее бога, которому она продаёт душу в кредит. И, тем не менее, не смотря ни на что, космонавты скачут по левой стороне эскалатора. Как стрекозлы. Вниз. Под землю. И я не хочу их убить. Быть может, я тоже когда-нибудь стану космонавтом.

вслс

Василиса фасовала сахар. Круглосуточно. Алюминиевой лопатой. Пятьдесят килограмм сахара. Это пять мешков по десять килограмм. Десять мешков по пять килограмм. Пятьдесят пакетов по килограмму в каждом. Пятьдесят мешков по пятьдесят килограмм в сутки. Две с половинной тонны каждые двадцать четыре часа. Непрерывно. Василиса фасовала сахар с упоением. Абсолютную тишину разрывала швейная машина. Василиса загребала сахар из большого мешка и высыпала его в маленькие. Василиса зашивала маленькие мешки китайским зингером. А за окном бегали дети. Собаки. Летали мухи. Ползали жуки. Ветром разносило запах спежеиспеченного лаваша. От пекарни отъезжали грузовики. А в грузовиках тряслись кренделя, булки с маком, ржаные хлеба, круассаны, лепешки с сыром, батоны, пироги с вишней, абрикосом, смородиной, яблоком, курятиной, яйцом и зеленым луком, рыбой и рисом. А Василиса ставила большой мешок на поддон. Маленький на весы. Раскрывала мешок, заворачивала края. Вбивала лопату по глубже. В лопату входило два килограмма сахара. Две полных и одна половина лопаты в пятикилограммовый мешок. Пять полных лопат в десятикилограммовый мешок. Двадцать пять полных гребков из пятидесятикилограммового мешка. Пятьсот гребков из тонны. Полторы тысячи гребков в сутки. Непрерывно. Без обеда и сна. Василиса ела сахар. Сахаром испражнялась. В картонную коробку. Василиса любила свою работу. А за окном группа таксистов обсуждала прошедший футбольный матч. Возвращалась электричка из Р. Турецкий мальчик делал сальто. Ему аплодировали русские девочки. Василиса тоже аплодировала бы. Но руки были заняты. Сначала лопатой. Потом швейной машиной. Потом снова лопатой. Василиса ставила большой мешок на поддон. Мешковина растирала кожу на руках. Царапала, резала, секла. От сахара кожа сохла, трескалась. У Василисы не было ногтей. Зато были крепкие мышцы. Толстые вены обвивали мышцы под тонкой сухой кожей. Глаза долбил нервный тик. Лицо разрушал паралич. Показания весов были важнее здоровья мозга. Василиса к этому ничего не могла добавить. Она фасовала сахар. Круглосуточно. Самозабвенно. Иногда барахлила швейная машина. Тогда Василиса заливала в машину масло. Иногда рвалась нитка. Тогда Василиса облизывала конец нитки и вдевала ее в иголку. Все просто, как арифметика. А за окном влюбленная пара заказывала себе в автокафе два черных кофе. Две ложечки сахара. Двадцать грамм. Пятидесятая часть от килограмма. Пятидесятитысячная часть от тонны. Стодвадцатипятитысячная часть от суточной нормы выработки Василисы. Василиса не любила кофе. Она пила собственный пот. Он был сладким, как сгущенное молоко.