Летом 2020 года я давала интервью журналистке одного влиятельного интернет-портала по случаю выхода моего нового сборника стихов. Несколько дней спустя она мне сказала, что редактор не принял материал и обосновал свой отказ так: «This is not the time for poetry». А страна, моя страна, готовилась к президентским выборам.
Впервые опубликовано: WORTMELDUNGEN-Literaturpreis Shortlist 2022. V. Hapeyeva. Die Verteidigung der Poesie у Zeiten dauernden Exils.
Корабли на приколе, машины на парковке, а я тот человек, у кого дома нет
Куда бы я ни пошла, где бы ни оставалась, даже если всего на ночь, я всегда начинала называть это место «домом». Номер в отеле — дом, комната в доме друга — дом, вокзал — тоже дом. Это мышление кочевника, если можно так сказать. Попытка найти себя в том месте. У кого нет своей квартиры, тот считает всякое место своим возможным домом. Отчаяние это или надежда? Долгие годы разъездов и отсутствие своего жилья приучили меня к этому. Люди, у которых другое отношение к жилью, наверно, удивятся такой «непривязанности» и ещё больше быстрой привязанности к новому месту. Наверно, потому что так тяжело не иметь своего дома вообще?
Мы люди, и у нас есть свои корни. Мы привыкли понимать под Родиной что-то прочное, конкретное, и неизменное. Родина — это место, где чувствуешь себя сильным и защищённым. Как говорят, «There is no place like home» или «East or West, home is best». Но мы забываем, что Родина может быть разной. Для кого-то это кусок земли, для кого-то это юрта, которую можно поставить в любом месте. А для кого-то это любимый человек, и Родина будет там, где есть этот человек. Подобно растениям, мы можем иметь разные корни: у некоторых они идут глубоко в землю, а у других, как у орхидей и мангровых деревьев, остаются над землёй, в воздухе.
Иногда я и сама не уверена, где моё место и есть ли оно вообще. И вот — я продолжаю своё одинокое путешествие, примеряю разные амплуа, остаюсь наблюдателем, будто ни на что другое я не могу решиться.
Часто я думаю о том, чтобы пойти в горы или леса, где бы мне не надо было объяснять, кто я такая, чей у меня паспорт и почему нет визы. Слова «политическое убежище», «беженец», «эмигрант» имеют значение только для общественности, стран, государств. На природе я свободна, и велико искушение подумать, что моя Родина — эта планета и везде на ней я могу чувствовать себя как дома. Я даже придумала игру, в которую сама иногда играю. Эту игру можно назвать «обмани сознание». Я еду на поезде по
В последние годы я переезжала так часто, как никогда раньше в своей жизни. В Грац, где я была городской писательницей и внезапно потеряла возможность вернуться в Беларусь, затем в Фельдафинг как приглашённая писательница, в Блютенбург как стипендиатка датско-юношеской библиотеки, в
То, как наш разум пытается всё категоризировать и классифицировать, чтобы понимать, на какую полку поставить тот или иной феномен, тот или иной случай, напоминает параноидальную одержимость. Эти процессы происходят при помощи языка. Вот какие варианты он мне предлагает: стать эмигрантом, беженцем, просителем убежища — все эти слова были введены с перспективы государства. Я не хочу мыслить такими категориями — и останавливаюсь на кочевнице.
Размышления об отдельных словах — это моя, так сказать, профдеформация. У немцев «Heimat» — это место, где чувствуешь себя дома, белорусское «радзіма» — это там, где ты родился. Я родилась в Минске, но это ли мой город? Я не уверена, ведь он уже давно не принадлежит людям, это столица республики. Когда приезжаешь в «чужую» страну, многое делать страшно. Страшно что-то не понять, страшно сделать что-то неправильно. Постоянно репетируешь диалоги, разыгрываешь в голове встречи, проверяешь себя, правильно будет сказать так или вот так. Удивительным образом, я проделывала все эти вещи, когда была ещё в «своей» стране.
Когда я ещё жила в Беларуси, меня не покидало чувство, что я политэмигрант, беженец. С одной стороны, я вроде была дома, а с другой стороны, я не чувствовала себя дома. Люди, которые живут при недемократическом режиме, привыкли жить во внутренней эмиграции — жить на два параллельных мира, один из которых чужой и отвратительный. Права человека, этика и эстетика для этой реальности — пустой звук.
Ни одна диктатура не интересуется искусством как таковым, потому что искусство — это инструмент критического мышления и обучения, образования. Оно раскрывает несовершенство государственных органов и политики. Попытка подавления и контроля искусства неизбежно приводит к его стагнации. Так называемое «придворное» искусство становится орудием пропаганды. Режим не сможет привлечь мыслящих граждан, которые ставят под вопрос его политическую повестку.
«Как распознать признаки психического и эмоционального насилия», «5 ошибок, которых нужно избегать в случае эмоционального насилия», «Почему ты к нему вернёшься», «Ты не сошла с ума, но эмоциональное насилие может заставить тебя в это поверить» — это только некоторые заголовки многочисленных статей, которые помогают людям, страдающим от токсичных отношений, лучше понять этот феномен, чтобы они начали действовать и менять свою жизнь. Я потратила много времени на то, чтобы прочитать подобные текстовые материалы и найти помощь у врача. Мой путь был долгим, но я горжусь собой и полна благодарности людям, которые явно или неявно мне помогали — всем — и тем, кто писал на эту тему и освещал её. Но с августа 2020, когда моя страна попала в раскрытую бездну государственного террора, я начала смотреть на эти материалы под другим углом. Мне стало ясно, что при тоталитарном или автократическом (читай: недемократическом) правлении ситуации развиваются по модели абьюзивных отношений.
Белорусская художница Жанна Гладко писала в своей статье о СМИ, что власть не знает ни пола, ни национальности. Большинство сотрудников ОМОНа, которые подавляли мирные протесты беспримерной жестокостью, были мужчинами, но среди них были и женщины, которые использовали данную им государством власть, чтобы довольно успешно избивать молодых мужчин. Можно сказать, что традиционно мужскую роль может исполнять женщина, но это ничего не меняет в поведении, потому что сама эта роль диктует подобное поведение, а не пол человека, который её исполняет. Уже много лет назад я поняла, что женщины не могут действовать как гомогенная группа, потому что они не являются таковой. В условиях, угрожающих жизни, уязвимые группы используют различные тактики, чтобы выжить, и одной из них является сотрудничество с доминантной или влиятельной группировкой, когда интересы своей собственной группы уходят на второй план или вовсе отвергаются. Приспособление как средство защиты в конечном счёте приводит к подчинению. Я только не могу понять, как вообще можно избивать безоружного человека, который лежит на земле. Власть, которую получил ОМОН и иже с ними, не знает границ: люди из таких организаций могут убить, и они не понесут за это никакой ответственности, потому что их защищает система, которая построена на патриархате, терроре и страхе. Я не знаю, как надо разговаривать с такими людьми, потому что сомневаюсь, что мы говорим на одном языке. Единственное, что я могу делать, чтобы защитить себя — это никогда им не попадаться на пути.
Дело не в поле (мужчина или женщина), дело в чувстве власти и извращённом человеке, который приказывает избивать людей, потому что важнейший инструмент патриархата — это доступ к власти. Потому что у кого есть власть — тот победил, у кого нет — проиграл. Всё либо чёрное, либо белое. А у кого есть власть, тот и решает, где что.
Сверхконтроль — это особая форма насилия. Это не «реакция» на стресс и не следствие употребления алкоголя или наркотиков. Здесь речь идёт о работающей системе контроля, при которой абьюзивный партнёр пытается уничтожить сознание другого партнёра. Его задача состоит в том, чтобы полностью подчинить партнёра, сделать из него «добровольного раба». Чтобы этого достичь, абьюзеры изолируют своего партнёра, полностью его контролируют, оскорбляют, унижают, подвергают давлению и создают среду для растерянности, замешательства и исключительной небезопасности. Amnesty International рассматривает это как один из видов пыток. Поэтому самое сложное — это выбраться оттуда. Когда я читаю эти строки, то узнаю модель поведения властей Беларуси к нам, гражданам. К техникам, которые используют абьюзеры, чтобы контролировать своих партнёров, относятся: патернализм, оскорбления, односторонние решения, обращение как с ребенком, непредсказуемость, дегуманизация. Парадоксальным образом, это и есть те самые стратегии, которые режим метафорично использует, чтобы контролировать своих граждан.
В патриархальных сообществах отношение к женщинам двояко. Может сложиться впечатление, что государство заботится о женщинах, но на самом деле это иллюзия, потому что оно заинтересовано только в деторождении и воспроизводстве. Патриархат имеет очень долгую историю, и нет ничего удивительного, что с точки зрения статистики женщины подвергаются абьюзу чаще, чем мужчины. Нет ничего удивительного, что в патриархальном обществе движение за права женщин вызывает больше критики, чем за права мужчин, которые на протяжении всей истории пытали, насиловали, избивали и сажали на замок женщин. При патриархате принято поступать «по-мужски» и не поднимать руку на женщину, старшего или слабого. Но это работает только с «послушными» женщинами и «послушными» слабыми. Сейчас они перестают быть послушными, начинают протестовать и объявляются ненормальными, чтобы можно было применить к ним насилие. Будучи маргиналом (женщина, инвалид и т.д.), ты никогда не будешь достаточно хорошим для патриархата, никогда не будешь в безопасности.
Меры против диктаторов и их кровавых режимов должны быть приняты как можно скорее, и вот почему. Вы когда-нибудь слышали о феномене «выученная беспомощность»? Человек привыкает ко всему, и если он привыкает к насилию, то все проявления насилия и агрессии остаются безнаказанными. Ещё хуже, когда такое поведение становится нормой, как в странах, где попасть за решётку за высказывание против режима, подвергаться постоянному унижению, моральному и физическому насилию — это норма. Большинство режимов основано на страхе. Когда народ находится в абьюзивных отношениях с режимом, это становится нормой. И если в случае Беларуси народ пытался протестовать против абьюза со стороны государства и обратить на это внимание, то никто не воспринял это всерьёз или, иначе говоря, никто не хотел вмешиваться в проблемы семьи. Когда страна предстаёт перед нами в виде семьи, это становится её «личным делом», особенно когда нет правовых инструментов давления или экономической заинтересованности.
Если заглянуть глубже, можно увидеть раскол в обществе, боль, горе и скорбь, взаимные упрёки и обвинения. Даже если ситуация изменится, общество уже стало носителем коллективной травмы.
Однажды я нашла спасительную формулировку на вопрос, что или где моя Родина. Я думала, что Родина — это язык. Но у меня много вопросов к языку как к феномену, потому что будучи поэтессой и лингвисткой, я знаю, что он никогда не может быть ни нейтральным, ни объективным, он всегда политизирован.
Норвежский социолог Йохан Галтунг, один из основателей международного института исследований мира, много лет исследовал насилие и международные конфликты. По его мнению, насилие тесно связано с социальной несправедливостью. Культурное насилие — это феномен, который образует триединство со структурным и прямым насилием. Структурное насилие вплетено в социальные институты, и мы часто видим несправедливость, но не понимаем, что лежит в её основе и почему она имеет место. Культурное насилие — это каждый элемент культуры, который легитимирует насилие в его структурном или открытом проявлении. Когда структурное и прямое насилие выражаются, оправдываются и считаются приемлемыми так называемыми «социально-культурными нормами», которые выражены в идеологии, религии, языке, искусстве, науке и т.д., то это культурное насилие.
Язык используется, чтобы оценивать людей и их поведение как хорошее или плохое, нормальное/ненормальное, верное/неверное. Затем подключаются кнут и пряник — система уголовного права — и кто считается властями хорошим, получает одобрение, а кто плохим — наказание. Между уровнем агрессии и оценочными словами или выражениями, которые используются в литературе данной культуры, есть статистическая корреляция. Чем чаще такие оценивающие ярлыки используются в культуре, тем выше уровень насилия.
В принципе, любая социализация есть насилие, каковой и является культура в традиционном смысле в виде обычаев, ритуалов, форм обихода. Это элементы единения, образования и упрочения противоположностей вроде добро/зло, истина/ложь, норма/антинорма, мы/они. Насилие возникает из того, как нас учат мыслить и жить, и даже язык и власть играют в этих процессах важную роль. Как бы парадоксально это ни звучало, но образование и воспитание учат нас быть хорошими, сопереживать, заботиться о любимых и т.д. Но в реальной жизни мы завистливы и полны ненависти, ощущаем злость или чувство соперничества, радуемся бедам других людей. Жизнь состоит в противоречии с тем, что мы видим в хороших книгах, и это всё
У людей есть язык, и многое (если не всё) происходит в языке. Через язык мы существуем в обществе, и поэтому насилие в вербальной плоскости так сильно нас ранит, что причиняет не меньше боли, чем насилие физическое. Долгое время это осмыслялось в разных культурах и отразилось в языковой практике в виде пословиц и речевых оборотов: «Слова ранят сильнее, чем пули».
Другой неоднозначный языковой феномен — это эвфемизмы. Слова, которые изначально употреблялись, чтобы смягчить что-то неприятное, часто используются, чтобы затушевать ужасные события, а также загладить преступления и жестокость. Так, во время Второй Мировой японцы называли сексуальных рабынь в военных борделях «comfort women» — женщинами для утешения. Во время войны одна из сторон называет себя «борцами за свободу», а другая сторона называет этих людей «террористами», хоть речь идёт о тех же самых людях — только вот язык смотрит на них с разных перспектив.
Давайте не забывать, что в любом языке многое является просто результатом языковой политики, которая всегда проводится власть имущими.
Главная идея, на которой строится насилие, — это расчеловечивание противника и определённое «моральное удовлетворение» от факта, что можно наказать виновного, варвара, нарушителя спокойствия… список можно продолжать. Такое же расчеловечивание происходит и в языке, когда определённая группа людей именуется оскорбительным словом, которое унижает их человеческое достоинство. Среди других враждебных речевых практик я могу назвать прямую вербальную агрессию (угрозы, унижения, оскорбления, обзывания, замалчивание, бойкот, окрик, высмеивание) и отличать её от непрямой (клевета, перевирание, распространение сплетен).
Может показаться, что язык вражды — это новый феномен, но он существует уже очень долгое время, наверно, с тех пор, как человек заговорил. Если заглянуть в историю, то мы увидим, что переняли от наших предков очень много примеров языка вражды. Ругательства, когда говорящий желает слушателю чего-то плохого, например «Чтоб тебя халера взяла!», «Да чтоб у тебя морда треснула» или «Чёрт тебя побери!». Есть целое множество таких выражений, и раньше люди их активно использовали, чтобы защитить себя от врагов или пожелать кому-то неприятному плохого.
Сегодня язык вражды главным образом распространён в СМИ и социальных сетях, но кроме этого его можно найти и в других сферах нашей жизни: мы можем встретить его на работе или учёбе, больнице, магазине, общественном транспорте.
Риторика языка вражды основана на дихотомии мы/они. При таком противопоставлении все иные характеризуются как опасные и враждебные, потому что они по-другому выглядят, по-другому едят, имеют другие обычаи, поют другие песни и так далее. Различия значат всё, а всё человечество — ничего. Язык — это очень мощный инструмент, создающий реальность. Было бы наивно недооценивать его влияние на человеческий разум. Правительства и государства всегда это знали, даже если и не говорили об этом открыто. Языковая политика и госрегулирование языковых проблем являются неотъемлемой частью повестки дня у властей. Каждый режим, каждая диктатура пользуется определённым вокабуляром, чтобы легитимировать свои действия и понасмехаться над оппозицией. Языковая пропаганда используется, чтобы манипулировать людьми и навешивать обидные ярлыки потенциальных «врагов» на своих противников.
С одной стороны, растущая осознанность касательно проблемы языка вражды даёт повод надеяться на лучшее и более сознательное гражданское общество, в котором бы гарантировались и защищались права всех. С другой стороны — есть опасение, что некоторые смогут использовать и эскалировать эту тему, чтобы поистрепать само понятие свободы слова и сделать подножку борцам за права человека. Неоднозначность языка, который использует эта группа агрессоров, очень опасна, потому что она прячет дискриминацию за правом на свободу выражения мнения.
Так что же делать с языком вражды? Запрет языка вражды и его рассмотрение в качестве патологической проблемы уже не за горами. Но сработает ли просто запрет? Я в этом сомневаюсь, потому что часто практика запрета приводит к инфантизации общества, когда людям не нужно будет думать самим, чтобы понять, какие выражения можно использовать, а какие могут быть обидными и небезопасными для других. Для нас всех было бы лучше, если бы каждый сам решал, что хорошо, что плохо, а что может привести к обществу, где не нужны будут ограничения и запреты.
Когда у Адольфа Эйхмана спросили в суде, сложно ли ему было отправить на смерть десятки тысяч людей, то он сказал, что нет, потому что «наш язык, язык, которому нас учили — официальный язык — легко позволял это делать, потому что всегда можно было сказать: «Это приказ, у меня не было выбора» и таким образом избежать личной ответственности». Недеюсь, на этом моменте задумаются те, кто считал бесполезными все гуманитарные науки, в особенности литературу и поэзию.
После цунами 2011 года правительство Японии прервало телерекламу и начало трансляцию мобилизационных роликов, чтобы призвать людей на помощь. В одном из этих роликов можно было услышать стихотворение Мисузу Канэко. После него тысячи японских добровольцев отправились в зону землетрясения. И что не смогли сделать правительство и политики, оказалось под силу одному маленькому стихотворению.
Одно и то же средство — язык — и такие разные результаты. Когда люди образованные, люди культуры, говорят, что для поэзии не время, то я смотрю в будущее очень пессимистично.
Пару лет назад одного моего друга арестовали и посадили в тюрьму только за то, что он продавал книги. Он не был любителем поэзии, но в своём первом своём письме из тюрьмы он поблагодарил меня за то, что я ему прислала свои стихи, потому что они помогли ему выжить. Для меня это был сильный аргумент, продолжать свою деятельность и никогда не сомневаться в значении поэзии и поэтического слова.
Во всех сферах нашей жизни слишком много ненужного насилия. Оно убивает людей, и не только физически. Насилие калечит наши сердца и души, порождает агрессию, ярость и страх перед обычными, считай рутинными элементами повседневности. Поэтому поэзия для меня — это средство выражения эмпатии и распространения образования. Но не того, которое можно получить в университетах, а того, что нас учит быть человечными и видеть в других людях людей независимо от их возраста, пола или цвета кожи. Это противоядие против насилия и ненависти.
Поэтому поэзия — это то, что я пишу, чему я себя посвятила, на что я надеюсь и во что я верю. Для меня это единственная основа существования и моё спасение. Сейчас я могу переформулировать свои мысли и сказать:
«Мой дом — поэзия».
Я не знаю точно, на каком языке пишу: у моего белорусского есть некоторые черты немецкого, и, конечно же, в немецком есть обрывки белорусского. Но я особо не беспокоюсь, что веду кочевой образ жизни, потому что постоянна одна только неопределённость. Я точно знаю, что завтра мне может понадобиться сменить страну и язык. Поэтому я учусь «быть», а не «иметь».
И я пишу эти строки так, как писала стихи всю свою жизнь, чтобы человек, который по
Оформление: кадры из фильма «Бруклин». 2015. Великобритания, Канада, Ирландия. Реж. Джон Краули.
Впервые опубликовано: WORTMELDUNGEN-Literaturpreis Shortlist 2022. V. Hapeyeva. Die Verteidigung der Poesie in Zeiten dauernden Exils. URL: https://www.wortmeldungen.org/literaturpreis/shortlist/shortlist-2022.
