Вобла
Е.М. Чмед
ВОБЛА
Абсурдная комедия-эссе в одном действии
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Аврелиан Автор — автор.
Семён Следачок — следователь.
Второй Следователь — безымянный и безвидный работник органов (возможно, и не следователь даже), но, безусловно, официальное лицо, облечённое соответствующими полномочиями.
Начальственный голос — звучит
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ, ОНО ЖЕ ПОСЛЕДНЕЕ
Автор сидит по правую руку от зрителя за допотопного вида компьютером, вдохновенно выстукивает двумя пальцами какой-то текст.
Левая часть сцены скрыта дополнительным занавесом, на вид довольно потасканным.
Автор. Да! Определённо, не приемлю воблу! Испытываю неприязнь к данному виду рыб!
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Вспышка. Хлопок. Занавес в левой части сцены с характерным скрипом металлических колец по металлической рейке рывками отъезжает в сторону. В открывшемся закутке из облака дыма неторопливо материализуются два стола, отчасти напоминающих школьные парты. За ближайшим к зрителю сидит Следачок. На столешнице перед ним — только ручка и раскрытое дело в картонном переплёте. В деле, кажется, ещё ничего нет, разве что один-другой листок бумаги. За Следачком, вероятно, помещается Второй Следователь. Но стопки открытых и закрытых дел на столе и под столом у него столь неправдоподобно возвышенны, что его присутствие выдают только шорох перекладываемых бумаг и стук раздолбанной клавиатуры.
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Следачок. Гражданин Автор? Аврелиан Автор? Тысяча девятьсот неустановленного года рождения?
Автор. Д-да… По-видимому…
Следачок. Семён Следачок, старший следователь БББ. Направлены к вам с коллегой для проведения доследственной проверки по факту публичной диффамации.
Автор. Бэ-бэ-бэ?
Следачок. Бюро по Борьбе с Безобразиями.
Второй Следователь. Не, слышь, Сёма, алё! Не безобразиями — беззакониями!
Следачок. Вот ты, главное, не сбивай меня с толку! Беззакония — это по ведомству центрального офиса. Во всех региональных филиалах у нас, кажется, бесправие. Или бесполезность. Точно помню: что-то там такое бес…
Автор. Безмолвие, безвестность? Безнадежность?
Следачок (силясь припомнить). Э-м-м-м…
Автор. Безвыходность горя? Безгласность? Безбрежность?
Следачок. Спасибо, гражданин подследственный за ваш посильный вклад, но нет. Не безбрежность. Там
Начальственный Голос. Беспринципность! Бес-прин-цип-ность!!! Выучите уже, наконец, раз и навсегда, задолбыши!
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Следачок при звуках Начальственного Голоса замирает, вжавшись в стол, как бы под первым, яростным порывом урагана; потом постепенно распрямляется. Над документными завалами на столе Второго Следователя панически взлетает несколько бумажек, с его стола что-то стеклянно падает.
Далее за сценой без всякой связи с происходящим время от времени слышатся осторожные, быстро смолкающие шаги, сдавленное покашливание, непонятные шорохи и потрескивания. Звуки пока настолько тихи и ненавязчивы, что их легко можно принять за фоновый шум зрительного зала.
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Следачок. Итак, гражданин подследственный…
Второй Следователь. Алё, слышь, умник! Он же пока ещё не под следствием: какой он тебе подследственный?
Следачок (начиная горячиться). А кто, кто же он тогда? На стадии доследственных мероприятий?
Второй Следователь (назидательно). Вот ты его сейчас по всей форме опросишь, дело заведёшь — тогда и будет тебе гражданин подследственный. А пока ещё он просто гражданин. Имеет, значит, право на деликатное обращение. Ты, Сёма, на службе по установленной форме хрюканину фильтруй!
Автор. Э-э-э, извините, что отвлекаю… А что касается меня?…
Следачок. Под… гражданин Автор, сегодня вы с использованием служебного положения (указывает на Авторов компьютер) разместили в
Второй Следователь. В «Контосе», на стене у себя! Там уже сердечек ему пару штук под посто́м натыкали! Я вот прямо сейчас, культурно выражаясь, на этот б…ский промискуитет смотрю!
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Здесь и далее по ходу спектакля слова с пропущенными буквами, а также вообще любые слова и выражения (вплоть до текста пьесы целиком), угрожающие общественной морали, государственной безопасности, здоровью и развитию нации, тщательно запикиваются.
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Следачок… разместили у себя провокационное высказывание с признаками диффамации…
Второй Следователь. Слышь, доследственный, про воблу это ты чё ли сейчас клевету распространил?
Следачок… в социальной сети «Конта́чу!» вами было опубликовано заявление, что вы испытываете неприязнь к отдельно взятому виду лучепёрых рыб семейства карповых. Вы подтверждаете данное утверждение?
Автор. Как?
Второй Следователь. Чё как? Чё как?! Ты чё, грудничок дристучий? Раскакался мне тут! Ты мне без этих мне своих университетских разлюлей — ты мне чистосердечную правду говори! Вот ты конкретно — как? За воблу? Или против?!
Автор. Ну в целом… Как бы это сказать… Да. В смысле, нет. В общем, не люблю воблу. Не одобряю…
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Следачок начинает заносить показания в протокол. Впрочем, стержень в его ручке, похоже, давно исписался и не оставляет на бумаге следа. До конца пьесы Следачок во время монологов Автора продолжает усердно покрывать невидимыми письменами лежащий внутри пустого дела чистый лист бумаги.
Вначале дело идёт легко. Но чем дальше, тем чаще он теряет нить в лабиринте Авторовых рассуждений, бросает записывать и напряжённо вслушивается, пытаясь понять смысл сказанного.
Шумы за сценой тем временем становятся чуть громче. По ходу спектакля они всё учащаются. С этого момента к ним иногда прибавляется что-то вроде случайных отрывков из радиопередач (кажется, на иностранных языках), звучащих крайне неразборчиво и резко обрывающихся через 2-3 секунды.
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Второй Следователь (с ноткой зависти). Вот это тебе, братан, чистуха подвалила! Вот прям на блюдечке!
Следачок (оживляясь). Так, под… гражданин Автор! Разъясните, пожалуйста, чем вызвана ваша персональная неприязнь к вобле? То есть всех остальных вы любите, а вот её именно не любите?
Автор (со вздохом). Я многих не люблю!…
Следачок (с предощущением). Так, так! А разрешите узнать, кого именно?
Автор. Я не люблю, знаете ли, всех неумных и недобрых. Тех, кто готов оправдать любую, самую страшную, самую явную, самую безуспешную подлость. Даже не из корысти, не из страха — всего лишь потому, что так чуть проще, чуть меньше сопротивление воздуха…
Вот, например, чтобы понятнее вам объяснить… скажем, в первых числах ноября, когда уже понемногу (осторожничая вначале) начинает подступаться зима… — вспомните: идёшь с работы… темно… вечер… ветер ледяную крупу горстями тебе швыряет в лицо… Тут хоть по ветру, хоть против — одинаково мерзко и неуютно. А главное — ты уже посреди всей этой кутерьмы, тут уже поздно рассуждать — идти или остаться, пересидеть в тепле… Одним словом, нос — поплотнее в воротник, капюшон — на голову. Идёшь! И вот если по ветру… — просто немного комфортнее, не так уши и щёки стынут.
Конечно, метафора моя с изъяном: подлость подлости рознь… Ну вот хотя бы зимой в Антарктиде… там это, конечно, вопрос жизни и смерти… но ведь это всё-таки исключение в наше время! Я вот, например, никогда в Антарктиде не был — ни в прямом, ни в переносном смысле. Очень надеюсь — не придётся…
Следачок. Я, под… гражданин, не очень всю эту вашу погоду понимаю. То, что вы за рубеж не выезжали, это, конечно, хорошо! Это всё вам, разумеется, впоследствии зачтётся… Но вот вы тут ещё
Второй Следователь (забавляясь происходящим). Устное, мля, народное, Сёма, творчество! Поди туда — не знаю куда, принеси то — не знаю что!
Следачок (внушительно). Да уж, будьте добры излагать по существу преступного деяния! И непременно — со всеми именами и фактами!
Автор. Должно быть, вы не поняли меня… Есть ли имя у подлости?… Имя ей — легион, как и её жертвам… и слишком часто, увы, это одни и те же имена… Подлость ненасытна: она заявляет своё хозяйское право на каждого, до кого только может дотянуться. Ей мало от нас любой посильной ритуальной десятины. Не стоит тешить себя надеждой: вот отчекрыжу с болью какой-то кусок — пусть уже оставят меня в покое!… Нет, тут одним куском никак не откупиться. Даже если осмелишься всё до последнего отдать — а гори оно синим пламенем, забирайте душу! больше с меня уже и взять нечего! проживу как-нибудь без души… — ей и этого будет мало. Подлость требует человека целиком, с его костями, потрохами и мясом… Как всякое кровожадное языческое божество, она верит в действенность исключительно телесной жертвы…
Следачок (заметно поскучнев). Ну это вы, под… гражданин… Напрасно вы под эту вполне определённую воблу какой-то
Автор. Отчего же? Я, например, ещё миногу не люблю.
Следачок. Миногу?
Автор. Если верить Александру Дюма, есть такая рыба — водится в озере Фузаро. Вы не поймите меня превратно: я с нею совершенно не знаком. Но имя у неё уж очень неприятное. Осклизлое какое-то…
Второй Следователь (иронизируя). Эмпириокритицист, мля! Номиналист хренов!
Следачок. Так! А вот, например, ерша? Ерша вы одобряете?
Автор. Ерша? По правде сказать, в таком ключе о нём я
Следачок (запальчиво). Нет уж, хватит этих ваших декадентских проволо́чек! Вы мне однозначно и недвусмысленно сообщите: одобряете вы ерша или нет?
Автор. Ну если вы так ставите вопрос… Наверно, да… Пожалуй, одобряю…
Следачок (набрав в грудь воздуха для решительного заявления). А…
Автор. А вот акулу — не переношу! (передёргивает плечами) За жуткий вид. За людоедство. В ней, как бы это сказать, нет решительно ничего человеческого. Вот вы говорите — ёрш… Ёрш, сом, карась, окунь — да кого из них ни возьми, все они в
Следачок (с понимающим видом). Инстинкт убийцы?
Автор. Все почему-то про неё так говорят. Конечно, так проще, понятнее… В
Следачок (заинтересованно). А щука?
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
В звуковую палитру за сценой между тем изредка вплетаются натужные стоны и кряхтения, как будто кто-то поднимает тяжести. С разных сторон закулисья иногда слышится шарканье или пугающе размеренный, нарочито неторопливый стук каблуков — женских и мужских. Каждая походка индивидуальна. Звуки возникают, стихают, накладываются друг на друга, образуя негромкий, но ровный фон.
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Автор. Вот знаете, что интересно! Именно про щуку есть у меня одна история. Я тогда был ещё маленький. Помню, по зиме привезли нам откуда-то большой таз с озёрной рыбой. Наверное, времена уже начинались голодные. Впрочем, это неважно. Так вот, стоит он — почему-то на табуретке, посреди кухни. Жёлтый эмалированный таз, полный мёрзлых рыбин — плотно, плашмя, одна к другой. И наверху, как бы красуясь, на этой спрессованной груде мертвых рыбьих тел особняком лежит одна щучка.
Я тогда поразился: все одинаковые, бесцветные, заледенелые — в этой яично-солнечной, тёплой, банной полусфере. Какая-то раёшная, рыболовецкая пародия на девятый круг ада. Я, конечно, ребёнком не знал ещё Данте. И главное — глаза! С какой стороны ни зайди, смотрят куда-то вбок (или вглубь), — одним словом, мимо тебя, мимо всего. Никак не могу это нащупать… смотрят, но созерцают что-то иное, тебе в принципе недоступное. Или совсем ничего не видят — тебе никак не узнать. Вот, нашёл слово: трансцендентный! Я никогда не приглядывался к человеческим мертвецам, но думаю, у них так же.
А вот у этой единственной щучки, картинно возлежавшей на куче безвестных рыбьих покойников, взгляд был совсем иной! Такой же пугающе-потусторонний, как у всех прочих холоднокровных, но одновременно такой пронзительный, выжидающий, оценивающий! Если мёртвый смотрит как мёртвый — это не страшно, ему так и положено. Очень страшно, когда мертвец смотрит как живой. Даже если это всего лишь рыбина.
Я потому, наверное, и не понимаю фильмы ужасов. Нет, я, конечно, боюсь, как всякий нормальный человек!… Но там же весь пугающий эффект строится на простом балансе ожидания и неожиданности: вроде бы ты уже всесторонне, прямо-таки с запасом, приготовился — и всё равно, когда очередная дверь внезапно со скрипом отворяется, каждый раз оказываешься совершенно не готов!
Но если вот это навязанное чувство беспомощности отключить — там же на самом деле нет ровным счётом ничего ужасного… скорее уже комедия — так всё нелепо, неправдоподобно и напоказ… Впрочем, я отвлёкся…
Я, видите ли, был довольно любознательным ребёнком. А у этой щуки пасть была слегка приоткрыта. Не знаю, зачем я это сделал. Но я решил, что нужно сунуть ей в пасть мизинец. Чтобы проверить. Наверное, смогу ли я. Или просто из дурацкого интереса — как оно там внутри?…
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
К звуковому фону за кулисами время от времени прибавляются новые сольные партии, как если бы какие-то люди в отдалении читали стихи (разных метров, разными голосами и с разными интонациями). Слов не разобрать. Иногда, без связи с этими стихотворными вставками, слышатся ещё более отдалённые, энергичные аплодисменты. Судя по звукам, аплодирующих немного — человек 10-15.
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Следачок (заинтересованно). И как?
Автор. И прихватила она меня за палец! Вот тут — вы совершенно правы — нет нужды ни в какой мистике. Должно быть в тёплой кухне она немного… как бы это правильно сказать? — подоттаяла, подразмёрзлась. Я дотронулся, нарушил равновесие — вот челюсти у неё и сомкнулись.
Но как это меня тогда поразило! Дважды мёртвая — задохнувшаяся и замороженная. И укусом это не назовёшь — так, царапина. Но вот эта ледяная, бездушная готовность вцепиться во всё, что только окажется в пределах досягаемости… ведь, получается, только она одна и прошла проверку вечностью — сильнее смерти, превыше пирамид?… Впрочем, Горация я тоже тогда не знал. Но какая злобная, какая отвратительная насмешка! Там, где бесславно спасовали любовь и творчество, где лучшие надежды человечества пошли прахом, — уцелели только эти длинные, острые, хищные зубы…
Нет, я не заплакал, не закричал, просто сунул палец в рот — на языке остался слабый привкус болота. Мне кажется, я тогда что-то очень важное понял. Нет, впрочем, не так: я и сейчас, пожалуй, ещё толком это не понимаю. Скорее — ощутил. Знаете, бывает вдруг ни с того, ни с сего повеет на тебя холодом или подумаешь о
Начальственный Голос (непреклонно, но с тончайшим оттенком мечтательности). Порционные судачки, а натюрель! Помню, подавали нам такое блюдо на евроазиатском саммите в тысяча девятьсот неустановленном…
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
При звуках Начальственного Голоса Следачок снова в панике вжимается в стол, но, быстро успокоившись, принимает прежнюю сосредоточенно-деловую позу, когда голос ещё не отзвучал.
На последних начальственных словах в общий звуковой фон с шиком и куражом ввинчивается залихватская строчка из песни: «И все биндюжники надели со страшным скрипом башмаки!»
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Следачок (пытаясь собрать разбежавшиеся по сторонам мысли). Так! Так…
Второй Следователь (с болью в голосе). А ведь сам к тебе в руки шёл! Живой! Тёпленький! Вот ты олень, Сёма! Вот ты, б…дь, олень!
Следачок (тщетно пытаясь сохранить лицо). Товарищ напарник, я бы попросил! Я бы вас попросил не вмешиваться в следственный процесс!
Второй Следователь. Сёма, ты уже полчаса пердишь — всё никак не просрёшься, чтобы одну доходну́ю крысу в штатском на чистуху развести. Ты лучше вот это вот послушай. Как говорит наш любимый шеф, взгляд и нечто! Три минуты, как запощено: «Вчера душевно посидели с мужиками. Бочонок тёмного, под воблу. Башка с утра — как астраханский арбуз, тяжёлая и хрустит. Весь день отрыгается тухло. Ненавижу!» Понял? По мотивам политической ненависти и вражды! Это, Сём, не твоя хипстерская, веганская административка — это на полноценный экстремизм тянет. Учись! Бери надлежащий пример в моём лице!
Следачок (без тени уверенности). Я бы всё же попросил!… (переключаясь на допрос) Подгражданин… в смысле, гражданин… под…
Второй Следователь (смакуя). Под-граж-да-нин! Да ты у нас, Сёма, социальный, мля, философ!
Следачок (демонстративно игнорируя напарника). Так, гражданин под… Автор! А у вас никогда не возникало желания в слове «вобла» заменить какие-нибудь одни буквы на
Автор (заинтересованно). Это как?
Следачок (с видом неописуемо таинственным). Ну там же много разных букв есть! Вот например… а хоть бы взять в случайном порядке… (страдальчески наморщив лоб, высчитывает на пальцах) вот, например, совершенно случайным образом… буквы, к примеру, третья и четвёртая?… (замирает в ожидании ответа)
Автор (с прежним неподдельным интересом). То есть, например, «водка»?
Следачок (мучительно считает на пальцах; сбивается, снова пересчитывает; с изумлением, переходящим в благоговение). Во…ля!
Второй Следователь. И ведь не поспоришь! Факт!
Начальственный Голос (безапелляционно, но с тончайшей ноткой задумчивости). Вобла и водка. Вобла и водка! Все говорят: под пиво. А может, нужно именно под водку? И ведь спросить не у кого… Все лгут! Все подличают! Никто не говорит мне правды!
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Пока звучит Голос, Следачок нервно дёргается на стуле, оглядывается по сторонам, испуганно смотрит вверх, как будто ожидая, что ему на голову сейчас свалится что-то неподъёмно тяжёлое.
За сценой в дополнение к нестройному звуковому фону начинают иногда слышаться требовательный стук в дверь, скрип петель, короткий, как автоматная очередь, рявкающий бубнёж, следом — сдавленные всхлипы, вздохи, ругательства. И
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Следачок (немного собравшись с мыслями). Так! Гражданин под…, а вам ещё
Автор. Например, «эн».
Следачок (радостно). Так! И что же получается?
Автор. Воблан!
Следачок. Как?
Автор (вздыхая). Воблан…
Следачок. Ну что это вы, вот как нарочно, издеваетесь! Ладно, водка — это естественно, это я понимаю. Ну, а воблан?! Наверно, даже и нет такого слова в русском языке! Вам бы, творческой интеллигенции, — вот только чтобы лишний раз как-нибудь повыёживаться! Чтоб только наперекор!
Автор. Верно, такого слова нет… Если бы вы только знали, как одно время это меня тревожило! Буквально сводило с ума…
Следачок. Бессмыслица какая-то!
Автор. Пожалуй, да. Вы правы — бессмыслица! Мне так хотелось обрести смысл! Но он утрачен. Быть может, навсегда…
Я пристрастился в последнее время смотреть разные кулинарные шоу — американские, британские, австралийские… Я не мог не задуматься — откуда вдруг такое увлечение? И знаете, что понял? Это современный вариант идиллии. Там боли, смерти, злодейства нет даже в предощущении. Самая страшная беда, которая может приключиться с человеком, — если у него соус расслоился. Или тесто для тарта получилось недостаточно рассыпчатым. Да и такого сроду не бывает — разве что в кулинарных состязаниях.
Но это уже особый жанр — такой, знаете ли брутальный героический эпос, эндемик суровых нарративных широт, ненароком проросший в чуждом ему благодатном климате острова Кос…
Гектор сражается с Ахиллом! У одного в руке сверкающая в свете софитов шумовка, у другого — медный венчик. Один фритюрит вонтоны, другой взбивает яичные белки до мягких пиков. Шефы-олимпийцы из жюри, авторы кулинарных бестселлеров, лауреаты престижных гастрономических премий, владельцы мишленовских ресторанов, позабыв обо всём на свете, в волнении следят за поединком.
А ведь закончится всё тем, что восседающие за судейским столом Зевс, Аполлон и Афина, деловито потянутся к ножам и вилкам, будут, сосредоточенно переглядываясь, поглощать сначала вонтоны, потом меренгу или ещё
Следачок. Вот именно что, гражданин под… Всё это, как вы только что недвусмысленно проговорились, — полнейшая, оторваннейшая от жизни киношная идиллия. Я вам как оперативный работник с опытом, понюхавший, прямо скажем, чернил на своём веку, я вам на это ответственно заявляю: будь эти ваши голливудские метросексуалы, вот эти вот Гекторы с Ахиллами, всамделишними, нормальными поварами, так они бы друг другу подмешали какой-нибудь дряни в суп или поганок бы в рагу нашинковали. Так бы и пошли оба, голубчики, по статье 105, часть вторая! Да ещё бы из их ресторанных посетителей кто-нибудь ненароком за компанию траванулся. Вот это вам настоящая, неприкрытая действительность, а не дешёвое пиндосское фуфло из телевизора!
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
В звуковой фон понемногу вплетаются размеренные звуки прибоя, накатывающего на галечный пляж.
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Автор. Пусть так. И Ахилл бы всё равно умертвил Гектора, чтобы в свою очередь пасть от руки Париса. Но Троя была бы спасена. Илионские домохозяйки, как сотни лет до этого, выходили бы поутру за городские стены стирать бельё в водах быстропучинного Ксанфа.
Законы жанра требуют от нас сопереживания герою. Но ведь, в конце концов, все эти герои прошлого, если отрешиться от навязанных классикой стереотипов, — все они были довольно неприятными в общении людьми. Если аккуратно подцепить ногтем и отклеить налепленную в магазине этикетку — «Ахилл», «Александр», «Наполеон» — что останется? Много острых зубов — и никакого смысла…
Нет, это даже не вопрос доверия… Если на то пошло́, телевизору я доверяю куда меньше, чем «Илиаде», — хотя бы потому, что ей до меня (да и вообще до чего бы то ни было) давно уже нет никакого дела. Она, как совершенная математическая абстракция, полностью замкнута в себе. Нет, нет! Это не вопрос доверия — это вопрос надежды. Дурацкой, робкой, ничем не обоснованной надежды на то, что мой личный, экзистенциальный Илион, вопреки естеству мифа, вопреки подлой человеческой природе, вопреки исторической очевидности,
Возможен не только как намертво вбитая в землю миллионами чьих-то ступней и копыт кучка мусора, которую разроет когда-нибудь какой-нибудь праздный Шлиман, — а как нормальная, длящаяся повседневность, в меру осмысленная, в меру счастливая…
Но так уж оно почему-то устроено: или — или! если не Ахиллом — то Гамлетом! Ахиллом я быть не могу. Да и не хочу, если честно. А Гамлетом быть мне страшно.
Век вывихнул сустав… Хочешь, не хочешь — пора выходить на подмостки, играть свою проклятую роль… Но если век, эпоха, это ведь ещё можно поправить… А если всё в принципе лишено смысла — от начала до конца времён? Разумеется, Гамлету было страшно… до грязного ледяного кома в животе… или, того хуже, — когда весь мир вдруг начинает пахнуть жареным луком, звуки глохнут, долетают как бы нехотя, издалека, того и гляди хряпнешься в обморок…
Вы, может быть, «Гамлета» не очень хорошо помните — но видели же «Гарри Поттера»? С детьми, наверное, смотрели? Да, это очень страшно — когда нужно выйти в последней сцене и доиграть роль до конца… добровольно испить до дна уготованную чашу… Но
Понимаете, мне кажется, что этому самому кому-то, который не Гамлет и не Ахилл, — обычному, как в таких случаях обычно говорят, человеку… вот, например, какому-нибудь условному Сартру — или вот даже нам с вами… даже, может быть, особенно нам с вами… Если только об этом задуматься… постоянство безысходности — оно ведь много, много страшнее!…
Это только предположение, конечно. Мне-то как раз не с чем сравнить: у меня нет опыта ни героя, ни жертвы…
Просто жить день за днём, с полным осознанием окружающей тебя пустоты… — это не пьеса, у неё нет замысла… и у тебя нет роли. И вот эта звёздная, гефсиманская минута — когда ты один в свете софитов и весь мир с тревогой и надеждой смотрит на тебя из темноты зрительного зала — она здесь невозможна по определению… Вот почему я так полюбил эти нездешние кулинарные идиллии. Сейчас их у нас показывают всё реже. Возможно, скоро их совсем не будет.
Следачок. Ну почему вам обязательно подавай всё импортное, американское? Почему бы не отечественное?
Автор. Вы думаете, я не пытался? Пытался — и не раз. Может быть, со мною что-то не так… Возможно, с ними… Нет, я не исключаю, что всё это — моя личная проекция. Подсознание лениво, оно не любит лишних усилий: на хорошо знакомом, освоенном ему сфокусироваться проще, чем на далёком, на том, что выходит за пределы непосредственного опыта…
Когда я их смотрю, меня не покидает чувство, что эти люди — они ведь в глубине души всё понимают… И, что ещё хуже, — понимают, что и я тоже это понимаю!
Невозможно от этого отрешиться!… В случайном повороте головы, в неловко отведённом взгляде, даже в непроизвольных перебивах речи (во всех этих «э-э-э», «кхе») я безошибочно угадываю знаки нашего мучительного, непреодолимого взаимного понимания.
Совсем как у масонов — разве что тут никогда и не было никакой глубокой тайны, только всеобщая, полнейшая, банальнейшая очевидность.
Идиллия нуждается в почтительной дистанции. Мастерить её из подручного житейского материала — то же, что строить убежище из сухого песка: всё рассыпается в ладонях и бесплодно развеивается по ветру…
Второй Следователь. Тадам-тадам! А у меня тем временем, друг Сёма, явка с повинной — тот самый свежеустановленный пивнух. Припёрли гада к стенке! В прямом, Сёма, и в переносном смысле! Уже и на телефон раскаяние записал! Судья определил меру пресечения. Посадка прошла в штатном режиме. Пассажиры, Сёма, дружно аплодируют!
Начальственный Голос (с чугунной раздумчивостью). В последнее время я много размышляю про сома… Сом — это донная рыба. Она на дне, где ил… Биологи утверждают, что самка сома единовременно мечет до сорока тысяч икринок! Это интересно…
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
На последней фразе в звуковой фон негромко, но отчётливо вклинивается и тут же немелодично обрывается строчка из песни: «Мы рождены, чтоб время сделать пылью…».
При звуках Начальственного Голоса Следачок растерянно озирается и даже зачем-то заглядывает под стол.
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Следачок (успокоившись). Так, гражданин под… И
Автор. Да, да — вобланы! Видите ли, мне всё равно придётся немного издалека начать, чтобы вы могли понять предысторию… Мне очень запомнился один эпизод из кулинарного состязания. Там участник почему-то побрезговал трогать рыбу руками — взял щипцы. Судья потом его несколько минут отчитывал: говорил, что такое поведение для шеф-повара неприемлемо — надо уважать рыбу. «Уважение к рыбе» — он несколько раз это повторил…
Следачок. Мало ли что там эти американцы понасочиняют! Они там все извращенцы и гедонисты. Нам шеф проводил политинформацию: они рыбу со свининой жрут, а колбасу с мёдом! (передёргивает плечами, словно стряхивая жуткое наваждение) Сёрф энд тёрф! Вы понимаете — ведь если колбасу с мёдом… это ведь значит — всё позволено!…
Автор. Кажется, всё же не колбаса, а ветчина — я ведь очень много этих шоу насмотрелся, колбасу я бы непременно запомнил… В некотором смысле, ведь это наше советское национальное блюдо… Впрочем, это не важно. Важно другое. Так ли она страшна для вас, эта приторная колбаса в меду? Не в
Но ведь мне никто её силой и не навязывает. Мне сейчас целую жизнь пытаются навязать — чужую, непонятную мне жизнь, с чужими смыслами и убеждениями. Какие-то люди, которые утверждают, что у них есть законное право решать за меня, чему я могу верить, чему не могу, что я должен думать и говорить в том или ином случае, а чего ни в коем случае не должен…
Я не помню, чтобы я давал им такое право… Я не понимаю, как
Но колбасу в меду мне никто не навязывал. Отказ от неё — мой свободный, осознанный выбор. И почему же мне должна быть так мучительна мысль, что кто-то мой выбор не разделяет? Ради чего он должен жертвовать своей свободой?
А главное, нужна ли хоть кому-нибудь эта мелкая, нелепая для всех остальных, но, возможно, крайне болезненная для самого этого человека жертва? Мне лично она совершенно не нужна. Нужна ли она вам? И почему?…
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
К шуму за сценой постепенно начинают примешиваться звуки пронзительного зимнего ветра. В начале — отдельными далёкими дуновениями, как будто бы с улицы, через оконное стекло. Постепенно, реплика за репликой, они набирают силу — становятся более звучными, продолжительными, а главное, всё более сложными и симфонически многоплановыми по звуковому рисунку, вбирая в себя прочие фоновые шумы.
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Следачок (гордо и загадочно). Вам, гражданин под… Вам этого не понять!
Автор. Вот вы даже как-то на меня обиделись за эту историю про рыбу. На первый взгляд, конечно, да — возмутились, пылали, так сказать, праведным негодованием. Но на самом деле как-то даже слишком глубоко, слишком по-настоящему на меня обиделись…
Второй Следователь (с презрением). Слышь, доследственный! Это петухи в петушатнике обижаются. (Назидательно) Мужчина не обижается — мужчина о-гор-ча-ет-ся!
Автор (увлечённый своей мыслью). Да, я вас понимаю! Вы спросите: а где же тут уважение к человеку? Вот уже и к рыбе по-простому, как бог на душу положит, не подступись! Рыбу — и ту уважай! А меня, простого, в меру честного, в меру несчастного человека — меня когда хоть кто-нибудь начнёт уважать?
…Тут я, разумеется, за вас додумал. Вроде и отучился от этой скверной коммунальной привычки — додумывать и досказывать за других, — но вот опять прорвалось…
В
Следачок (с обидой). Не знаю, как там вас, гражданин под… вот лично я в
Второй Следователь. Подтверждаю! Так и пропечатано на фасаде: «Не сцы, Сёма! Прорвёмся!» Самолично ходил в компьютерный ларёк поздравительную каллиграфию заказывать!
Автор. Вот видите! Одна только кружка за двадцать лет, и та по ритуальному поводу — а больше, кажется, и вспомнить нечего…
Вы говорите — в коллективе ценят. Но ведь это, если задуматься, не совсем то… Совсем даже не то, если уж честно! То есть берегут не человека — работника. А
Это, в
Ну всё равно как… не знаю… меня бы с вами перепутали на улице…
Вот вы за двадцать лет допросов привыкли, наверное, что все… — все, кто по другую сторону стола, — ведут себя с вами вежливо, слова подбирают осторожно…
Но ведь так может оказаться, что за весь этот долгий, почти пожизненный срок я первый человек на вашей службе, который к вам отнёсся с искренним, неподдельным уважением…
Не поймите превратно: это не потому, что я вас не боюсь. Я вас панически боюсь — как всякий честный обыватель. Но я с вами не потому вежливо разговариваю, что мне страшно. Я с вами точно так же говорю, как говорил бы с любым другим, в любой другой обстановке…
Второй Следователь (весело). Сёма, слышь! Парадокс Зенона, в натуре! Одно жульё тебя и уважает, Сёма!
Автор (по-прежнему не давая сбить себя с мысли). Уважение к человеку — очень трудная работа. Я не говорю, что я в этой работе силён. Но ведь многие и вообще не пытаются…
Прежде всего — это долго. Тут никак не получится сразу — одним рывком, одним волевым усилием. Тут надо с
Вот потому мне и кажется, что именно с уважения к рыбе начинается уважение к человеку…
Нет, рыба, конечно, не при чём, рыба — всего лишь метафора… Ну вот, положим, не люблю я воблу, или миногу, или хочу, чтобы меня по паспорту, вместо натурального имени-отчества, нарекли бы Ершом Ершовичем. Или ещё
Что мне скажут? Скажут: кончай выделываться! Ни эту твою придурь, ни разные другие твои чудачества мы уж точно уважать не намерены! Мы только достойное уважения уважаем. А недостойное — скажи ещё спасибо, что терпим. А можем и не потерпеть!
Но если кто-то во мне такую мелочь, как имя, или цвет волос, или национальность, или, извините, сексуальную ориентацию, уважать не готов — как он во мне человека будет уважать?
Начальственный Голос (непререкаемо и печально). А ведь мне очень даже нравилась моя прошлая жизнь. Должно быть, я
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
При звуках Начальственного Голоса Следачок робко озирается по сторонам, близоруко вглядывается в зрительный зал, затем растерянно смотрит на Автора, как будто ожидая от него ответа на невысказанный вопрос.
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Второй Следователь. Алё, Сёма! Пробил я воблана твоего по интернету. Венсан Мари Вьено Воблан, министр внутренних дел Франции. Только он помер в 1845 году. Хер один разберёт, чё это значит! Но сам понимаешь — за сроком давности…
Автор. Ах да, воблан! Я уже и забыл про него. Но это совсем не тот Воблан! Хотя этого вашего Воблана я тоже вроде бы встречал в своих поисках. Но тут совсем другая, почти детективная история…
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
При слове «детективная» Следачок сразу настораживается.
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Автор. Было это некоторое время назад… Я как раз начал смотреть одну из американских кулинарных программ. И там впервые в жизни услышал это словечко — «вобланы». Они там то и дело, как о само собой разумеющемся, говорили мимоходом: «Мелко нарежу вобланы», «Возьму консервированные вобланы», «Добавлю вобланы в релиш».
Я тогда тоже полез в интернет, чтобы просветиться, и понимаете — ничего! Я и
А параллельно там у них на ТВ всё продолжается и продолжается это неприкрытое, беззастенчивое овобланивание: как будто у них в Америке вобланы — прямо-таки норма жизни, самое проходное, завсегдашное явление.
Про такое, кажется, говорят — когнитивный диссонанс. Тут одно из двух: либо мои собственные уши и глаза мне врут, либо голоса и картинка в телевизоре!
Я уже искать перестал и вдруг, в
Оказалось, что это перец. Такой тихоня с обманчивой наружностью: по виду совсем как сладкий, болгарский — зелёный только. А на самом деле — острый, как разделочный нож. Обманешься, надкусишь — и сразу во рту пожар!
Второй Следователь (с горькой иронией). Госизмена с перцем! Первый у меня такой прецедент — за двадцать лет работы в органах. Прямо как девственность повторно потерять — только со знаком «минус»! Слышь, Сёма! Он безнадёжен, Сёма!
Следачок. Как-то, гражданин под… непонятно как-то получается! Искали-искали — ничего. А тут вдруг сразу — раз и нашли?
Автор. В
А я вокруг этих вобланов целую мифологию успел уже накрутить! Завидовал американцам, у которых они буквально-таки под ногами валяются, а мне — хоть бы украдкой в
По-моему, у Тэффи… или у Цветаевой, не помню… есть у неё в мемуарах такой сюжет — как ещё маленькой девочкой она прочла у Жюля Верна: «Паганель бодросовал». Слово было ей незнакомое. То есть точного смысла она никак себе уяснить не могла — поняла одно: пока все спят крепко и безмятежно, Жак Паганель не спит, делает что-то крайне важное и таинственное, чтобы они все могли спокойно забыться сном.
Потом, уже во взрослом возрасте, она снова открыла этот роман и прочитала: «Паганель бодрствовал».
Она пишет, что была очень разочарована — как если бы какую-то важную часть её судьбы вдруг у неё украли, отрезали что-то прямо по живому…
И ведь самое смешное с Паганелем — понимаете! — ведь именно это он и делал: не спал, пока все спят, хранил их покой… То есть по существу от этого неверного прочтения совсем ничего не изменилось — вот как с моими вобланами. Мир каким был — таким он и остался. Но вот какая-то опора
Это раньше мироздание утверждалось на прочном, солидном, основательном фундаменте — на слоне, или на ките, да ещё в утроенной комплектации, для надёжности. А сейчас чёрт один знает, на чём оно у кого держится — всё больше на
Вот и мне эти вобланы как-то несоразмерно тяжело дались… Трудно объяснить… Но если даже такой пустяк, такой ничтожный фрагментик бытия колупнёшь из любопытства — а там пусто, одна штукатурка, да и та наляпана абы как, совсем не держится… Как же мне тогда на серьёзные вещи положиться? Может, и вся моя жизнь — труха, стоит только начать расковыривать?…
Я теперь так боюсь этого внезапного, неотменного — этого непреодолимого понимания! Мне теперь, гражданин следователь, очень страшно жить… А вам не страшно?
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Ветер, всё это время постепенно набиравший силу, завывает десятками разнообразных голосов, мучительно стремящихся, но не способных слиться в идеальной гармонии. Испуганные и устрашающие, безумные и задумчивые, трагически надрывные и
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Следачок. Э-э-э… под… гражданин Автор… вопросы тут задаю я…
Автор. Надо же! А я всегда думал, что это киношный штамп, что в жизни так сказать невозможно — или подходящей ситуации не будет, или внутренний стопор сработает: как ни старайся, как ни подгадывай ко времени, всё равно понимаешь, что не получится это серьёзно произнести!… А вот у вас почти получилось…
Я никогда этого не мог понять, почему для них, для этих картонных полицейских, так важно настоять — я буду задавать вопросы! Да, я понимаю — власть… Но ведь если ты так ставишь вопрос, это значит, что тебя одна власть интересует, а не истина…
…нет, это, конечно, не то слово… Громкие слова редко бывают правдивы. Что есть истина? Тоже в своём роде сплошной картон… макулатура… только не из киношных декораций — из книжных корочек…
Вот мы с вами сидим здесь посреди пожарищ… все спасительные покровы — все эти златотканые завесы, эти литературные шинели, чиновничьи и солдатские, — все они давно истрепались в ничто… кругом языки огня… от жара шкворчит, медленно запекаясь, кожа… с чавкающим хлюпом лопаются глаза… и посреди этого всего мы с вами — два куска жареной курицы — сидим и неторопливо препираемся о смысле слов…
И мне, и вам — нам ведь уже не до поиска всеобщей, безусловной истины! Нам — каждому — хоть бы какой-нибудь крохотный личный смысл найти, чтобы вокруг него и обустроить свою жизнь. Как оазис вокруг источника…
Вы только задумайтесь об этом: два клочка зелени, сто на сто шагов каждый, и бесконечная пустыня вокруг… Между ними на сотни километров — сплошной песок, никакой караван не дойдёт — все верблюды передо́хнут от жажды. И этим вполне посильным земным расстоянием мы разъединены куда более надёжно, чем звёзды — тысячелетиями космической пустоты…
Если уж удалось как-то доступиться, докричаться сквозь безнадёжные пески!… Это ведь такая невероятная удача!…
Прорасти, вырасти, держать оборону против мёртвого, испепеляющего пространства — не цель, не смысл… всего лишь биологическая функция. Смысл возникает там, где появляется возможность диалога… Смысл возникает через осознанное преодоление пустоты…
И вот вы ко мне пришли… Но если вам от меня вопросы не нужны, если вам нужны одни ответы — это ведь означает, что для себя вы уж всё постигли, всё решили.
В
Но тут одно из двух: вот этот человек напротив — ты его или видишь вровень с собою, глаза в глаза, или для тебя он под… И если он под — с ним никак уже не встретиться взглядом, его по определению понять нельзя — можно только судить…
Вы искали меня — и не нашли… Преодолеть годы ледяной, обжигающей пустоты, чтобы потерпеть такое сокрушительное фиаско!…
Следачок (в растерянности). Гражданин!…
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Разыгравшаяся буря начинает заглушать голоса актёров. В её завываниях всё чаще слышатся интонации «Dies Irae», в самых разных вариациях — от католической мессы до Пярта и Дженкинса; над всей этой разноголосицей эфирно витает Моцарт. За сценой с грохотом опрокидываются какие-то громады и бронзы. Снежная крупа с перезвоном обезумевшего ксилофона лупит по стеклу. В зрительном зале ощутимо холодает.
Второй Следователь. Сёма, отъ***сь ты уже от этого ***дака! Неперспективный он клиент. Да и ты, Сёма, по чесноку, отнюдь не гений сыска! Не можешь кончить — так и говори: не могу кончить! Как любит повторять наш уважаемый шеф, долго не кончать — добродетель мужчины, а не офицера следственных органов. Главное в нашей работе, Сёма, — умение верно наметить цель!
Слышится щелчок. Голос Второго Следователя, внезапно утративший всякие живые интонации, монотонно, наподобие заевшей пластинки, повторяет: «Главное — поразить цель… Главное — поразить цель…»
Следует звук, как если бы игла проигрывателя, соскочив с дорожки, стремительно проехалась по грампластинке и выскочила в нерабочую зону.
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Начальственный Голос (мертвенно и мерно, растворяясь в ярости непогоды). Ветер, ветер на всём белом свете…
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Автор. Я не искал вас… — вы меня искали… Но ведь и я вас тоже найти не смог — когда вы появились… Мы с вами так и не встретились…
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Следачок, взволнованно жестикулируя, что-то говорит, но его не слышно. Вдруг, словно где-то позади рабочего места Второго Следователя распахнулось окно, на сцену врывается ветер и начинает стремительно сметать документы с его стола. Листы летят в спину Следачку, обтекая его сплошным потоком — все они абсолютно белые. Следачок бестолково отмахивается от бешеной бумажной позёмки.
По мере того как стол Второго Следователя очищается от документных завалов, становится очевидно, что за ними никого нет.
Автор, не обращая внимания на разгул стихий, встаёт; с видом внезапного прозрения долгим, удивлённым взглядом окидывает сцену, зрительный зал; уходит.
В зале и на сцене резко включается свет; одновременно с этим столь же внезапно смолкают все звуки; слышится только шум от работы ветродуйной машины, успевшей к этому времени разметать бумаги.
Следачок один на сцене. От резкой перемены освещения он полностью теряет ориентацию: встаёт, очевидно, собираясь куда-то пойти; натыкается на угол собственного стола и растерянно замирает.
Произносит, ни к кому конкретно не обращаясь:
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Послушайте!… а что же — вобла?…
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Занавес
