Donate
Books

Шум улиц и салонов

Andrey Teslya22/03/16 08:241.9K🔥

Дарнтон Р. Поэзия и полиция. Сеть коммуникаций в Париже XVIII века / Пер. с англ. М. Солнцевой. — М.: Новое литературное обозрение, 2016. — 192 с. — (серия «Интеллектуальная история»).

Роберт Дарнтон принадлежит к, неизбежно, весьма небольшому числу выдающихся современных историков, чьи работы одновременно имеют высокую профессиональную репутацию — и успех у широкой публики. Подчеркну, что речь идет именно об одних и тех же работах, поскольку ситуация, когда сильный историк одновременно выступает и как яркий популяризатор — куда более распространена, но в этих случаях автор оказывается в двух ипостасях. В случае Дарнтона разговор идет именно об одних и тех же текстах. Более того, можно предположить, что и профессиональное сообщество и публика ценят одно и то же — способность через конкретную ситуацию, через казус увидеть многое: и уникальное, и особенное. Разумеется, речь идет о хорошо подобранном/выбранном казусе — исключительной ситуации:

«Свидетельства, легшие в основу этой книги, относятся к самой широкомасштабной полицейской операции, с которой я сталкивался за всю мою исследовательскую архивную работу, — попытке отследить движение шести стихотворений, распространившихся по Парижу в 1749 году» (стр. 8).

Ведь исключение, как совсем по другому, правда, поводу отмечал К. Шмитт, «интереснее нормального случая. Нормальное не доказывает ничего, исключение доказывает все; оно не только подтверждает правило, само правило существует только благодаря исключению. В исключении сила действительной жизни взламывает кору застывшей в повторении механики» [1].

Сочетание массы обстоятельств привело к столь целенаправленным и затратным усилиям парижской полиции: расследование их и составляет первый, непосредственный предмет книги — объяснение, почему и ради чего довольно обыденная, на первый взгляд, ситуация — распространение нескольких стихотворений, направленных против короля, его фаворитки и министров — вызвало подобные усилия.

Следствие, начавшееся с донесения осведомителя о человеке, «который ознакомился с гнусными стихами о короле» (стр. 12), берется под непосредственный контроль наиболее влиятельной фигурой в правительстве — военным министром герцогом д’Аржансоном, а с его ходом знакомится сам король. Д’Аржансон наставляет полицию, что не стоит бояться, если следы приведут наверх — и полиция тщательно разматывает цепочку, стремясь ухватить исходного сочинителя. Впрочем, автора установить не получится, все привлеченные лица (а их окажется четырнадцать) будут принадлежать к одному кругу: «студентов, священников и клерков, зачастую бывших друзьями и довольно молодых». В итоге каждому из них будет определено наказание — весьма существенное, сломавшее жизнь одних и серьезно погнувшее жизнь других, напоминающее о том режиме репрессивно, который функционировал в XVIII веке: распространенность определенных действий не смягчало кару за них — наказание было избирательно, как пример, поучение для прочих, наставление в том, что может их ждать. Власть полицейская здесь оказывается не регулярной — набрасывающей свою сетку на все общество, а единичной, демонстрирующей себя, выхватывая подданного и поучая на нем остальных.

Пристальное внимание генерал-лейтенанта полиции, военного министра и даже короля к этой истории уводит в область придворной политики — обстоятельств недавней отставки Морепа, которого подозревали в распространении или преступном бездействии в отношении расходящихся стихов песенок о короле и его новой официальной фаворитке, маркизе де Помпадур — в его стремлении использовать этот поэтический фон, дабы побудить короля выбрать себе другую фаворитку. Морепа потерпел поражение, его соперник и союзник Помапдур, герцог д’Аржансон, восторжествовал — но скандалезные стихи продолжили появляться, что побуждало подозревать отставного министра, пытающегося так оправдаться в возведенных на него обвинениях (в распространении) или же стремящегося отыграться.

Труд историка, как напоминает Дарнтон, подобен работе детектива — тем в большей мере такое сравнение напрашивается, когда историк работает по документам следствия, стремясь реконструировать то, что осталось за скобками или что отразилось невольно, ненамеренно, то ли продолжая, то ли надстраивая свою работу над проделанной следствием, осуществляя перевод с его языка — одновременно языка другой эпохи и другой системы, полицейской. В этом смысле аналогией может послужить и труд диагноста — знатока медицинской семиотики, расшифровывающий болезнь по тем знакам, которые она предъявляет. Последняя аналогия в одном отношении, пожалуй, полезнее первой, так как детектив имеет дело преимущественно с осознанными, намеренными действиями — там, где есть вина и возможно субъективное вменение. Встречаясь с отсутствием вины, детектив заканчивает свою работу — перед ним то, что уже не относится к его ведению, знание чего определяется негативно, как граница: устанавливая виды виновности, он знает лишь одну, недифференцированную невиновность.

Перевод с языка полиции требует еще и восстановления «иного»: того, что не попадает в полицейскую оптику. Последняя видит «нарушение» и его «пресечение», определение «виновника» и меры надлежащего воздействия на него. Впрочем, здесь можно вернуться к порядку аналогий — ведь работа полиции не сводится к работе детектива: полиция не только «пресекает», но и «устанавливает», «попечительствует», ведает «благочинием». Иначе говоря, она работает не только с нарушением, но и с нормой, меняет последнюю — нормальное поведение оценивая как не соответствующее желаемому и воздействуя на него — дабы создать новое. Отсюда язык полиции оказывается информативен в плане описания существующего порядка вещей — например, через планы по «пресечению» вскрывая устройство той реальности, которую надлежит изменить или, по крайней мере, представления о ней.

Следствие по делу, как демонстрирует Дарнтон, обнаруживает связь, существующую между самыми разными общественными слоями — от высшего общества и аристократов, сочиняющих остроты и непристойности в адрес друг друга, до низов, распевающих песенки на распространенные мотивы, поминая власть предержащих и давая оценку им — и эти же песенки знают при дворе. Если стихи, сочиняемые студентами и клерками левого берега, в плане распространения преимущественно ограничены своим же кругом — за счет тяготения к классическим формам, сложным оборотам и риторическим фигурам, то распеваемые песенки универсальны — и, одновременно, оказываются лишены авторства. Они варьируются с удивительной быстротой, каждый может приставить или убрать из них строки, изменить те, что были. Материалы следствия показывают, как меняется одна песенка по мере передачи, а тот, кому попал в руки заинтересовавший его вариант, переписывает не обязательно целиком, а лишь то, что изменено, прочее обозначая началами фраз.

Этажи общества «старого режима» предстают и разграниченными друг от друга, и одновременно проницаемыми для информации — а королевская власть через полицию напряженно наблюдает за тем, о чем говорят и поют подданные, обретающие через это голос, не только различимый «наверху», но и с которым высшая власть вынуждена считаться. Если угодно, это еще не «общественное мнение», которому предстоит вскоре появиться в текстах «философов», но это переплетение голосов, их перекличка — та реальность, еще не существующая, поскольку не названа, в которой опознают референт «общественного мнения».

***

[1] Шмитт К. Политическая теология / Пер. с нем. Ю. Коринца // Шмитт К. Политическая теология. Сборник / Заключит. ст. и сост. А.Ф. Филиппова. — М.: «КАНОН-пресс-Ц», 2000. С. 29.

Author

Тамила Худулова
Igor Lukashenok
panddr
Comment
Share

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About